Меня они никогда не расспрашивали, а я, внебрачная дочь незамужней официантки, могла бы порассказать, как спала – правда, не голодная и не замерзшая, всегда хорошо укутанная, – в грязных чердачных каморках, дожидаясь возвращения мамы; как была рада, когда она наконец приходила, высыпала на маленький столик чаевые и мне разрешалось сортировать медяки: однопфенниговые, двухпфенниговые, пятипфенниговые, десятипфенниговые и очень редко – серебро. Серебряные монеты мы выуживали сразу и откладывали в сторону: это предназначалось мне на чулки, а позже на книги, платья. Мы не из тех, кто мог себе позволить расхаживать в драных джинсах и штопаных рубахах, – это для банкирских дочек, которые раскатывают босиком в лимузинах и ходят нечесаными, потому что всем известно, кто они такие.

Ну а она (указывает на Лору) живет теперь у нас. Это Ева посоветовала, и я выведу ее в люди; пошлем ее учиться, пусть растет, пусть учится тому, чему другие уже не хотят. Я не успокоюсь, пока она не защитит диплома, – она ничего не должна забыть.

А теперь – по домам, нас ждет кофе, чай, свежий хлеб, масло и яйца. (Помогает Карлу и Тухелеру подняться. Тухелер берет Лору под руку. Катарина продолжает.) Эй, а из вас, пожалуй, получится неплохая пара!

Веранда в доме Вублеров – как в главе первой. За окнами темно, в правом или левом углу горит торшер, время от времени на другом берегу Рейна мелькают автомобильные фары. Эрика в халате, укутанная одеялами, лежит на тахте. Подле нее в кресле сидит Герман.

Герман. Может, все-таки ляжешь в постель?

Эрика (слабо). Нет. Пожалуй, оставь меня здесь. Боюсь гардин в моей комнате. Раздвину, а вдруг там… висит – он или она. О, Герман, мне никогда не забыть это зрелище: искаженное, злое лицо с вывалившимся языком. Я помню, как Элизабет появилась у нас в Гульсбольценхайме – молоденькая, насмешливая, остроумная, чуть растерянная. Ей тогда не было и двадцати, ее можно было убаюкать любыми небылицами и сказками. Об изнасиловании она никогда ничего не рассказывала. (Вздрагивает.) Но вот о повешенных – отце, брате, о том, как торчали их языки, – иногда говорила.

Герман (тихо). Я наводил справки. Она ни в чем не солгала, все так и было, как она рассказывала, все верно, включая ее роман с советским лейтенантом. А рассказал мне об этом один русский, который в то время находился в Берлине.

Эрика. Боюсь, что Бингерле тоже обнаружат за гардиной. Я распоряжусь убрать гардины из всех комнат.

Герман. За Бингерле можешь не беспокоиться, по крайней мере в этом смысле.

Эрика. Швейцария невелика.

Герман. Он не в Швейцарии. (Очень тихо.) Он там, где его никто не ищет.

Эрика. Ты знаешь где?

Герман. Он струсит, ляжет в дрейф, а потом бросит якорь в какой-нибудь гавани и скроется с глаз. (Поворачивается к жене.) Он спятил, но ты невольно оказала Кундту большую услугу, позвонив Штюцлингу. Да, Бингерле спятил, потому что преимущество сейчас не у него, а у Кундта. По Бингерле откроют пальбу из всех калибров, прежде чем он совершит хотя бы один выстрел. Не забывай, что газеты и другие средства информации смотрят Кундту в рот; тут даже самые циничные журналисты заодно с ним. Ты не поверишь, как трепетно бьются патриотические сердца в их груди, они, эти сердечки, трепещут, как лепестки роз под средиземноморским ветром; Бингерле – обманщик, фальсификатор, предатель, так его и ославят еще до того, как он вынырнет. И никакие документы ему не помогут. Да и кто возьмется их проверять? Поверь мне (берет руку жены): лучше всего придерживаться версии, что ему были нужны лишь деньги; и он их получил, своим правдоискательством он лишь исказил правду, но, слава богу, он просто мошенник, а не герой и тем более не мученик. Что же касается той правды, которую он мог бы продать, то в нее никто не поверит, разбирайся в ней хоть трибуналы или комиссии по расследованию. Даже если вокруг него сплотятся идеалисты, никто ему не поможет: слух о том, что его побудили действовать лишь деньги, распространился повсюду Думаю, мы о нем больше не услышим, не будет ни трибуналов, ни комиссий: он слишком скользкий, – не бойся, никакая внешняя опасность ему не грозит. А что ему грозит изнутри, чем он опасен сам для себя – этого я не знаю, я никогда не мог раскусить его.

Эрика. Он голодал, как все мы, никогда не мог наесться досыта. Заглатывал все без разбора: похлебку, яичницу, хлеб, а позже – дома, земельные участки, акции, вероятно, и женщин, не знаю. Но ему всегда всего не хватало – он был ненасытен. На твоем месте я не была бы такой спокойной.

Герман. В этом деле, от которого он ожидал золотые горы, ему придется довольствоваться тем, что получит. Может быть, он проявит свою ненасытность еще где-нибудь… Например, работая на нас.

Эрика. Ты допускаешь, что Кундт его снова возьмет?

Герман. Конечно. Ты хотела помочь Бингерле, помогла Кундту. Не исключаю, что Бингерле появится на горизонте с белым флагом. Эту битву он проиграл – вот разве что выиграет следующую. Но кое-что ты не учла – Кундта. Бингерле нужен этому сверхненасытному, потому что обладает нюхом, почти безошибочным нюхом на уязвимые места у людей. Он самый подходящий человек, чтобы свергнуть Блаукремера – скажем, через год…

Эрика. Ты был у них. Подумать только: устроить прием в тот же день, когда его жену нашли в петле с высунутым языком… И ты, ты идешь туда с одной целью – встретить ее. Так ты ее видел?

Герман. Да, я очень рад, что ее повидал. Не считая тебя, она наименее легкомысленная женщина из всех, кого я знаю. Она для меня недосягаема, я просто радуюсь ей. Понимаешь, она как бы олицетворяет мою надежду на другую, новую жизнь здесь. Я хочу, чтобы она оставалась здесь, а кроме того (смеется), мы с ее мужем затеяли одно дельце.

Эрика. А-а, участок на рейнском берегу… тебе его не удастся заполучить. Да и жалко эту развалину, она так хороша в своей запущенности.

Герман. Ты говоришь в точности как она, и я понимаю вас. Естественно, что по поручению моих клиентов, в том числе Капспетера, я должен предпринять все, чтобы приобрести участок, но если не получится, буду только рад. Я желаю этому юноше долгой жизни и твердого характера. Если бы мне предложили такую кучу денег за какой-то замшелый, полуразвалившийся памятник позора, где по вечерам заливаются жабы, я бы не устоял. В общем, она права: памятники должны стоить дорого, но что касается меня, я бы не устоял перед такой суммой. А ты – устояла бы?

Эрика. Не вводи меня в искушение понапрасну. Участок мне не принадлежит, но даже вообразив, что он мой, я скажу: нет, ты его не получишь. Представляю, какую бы там возвели помпезную дешевку в мавританском стиле и с видом на место, где пролилась кровь дракона. Я сыта, одета, у меня есть квартира… нет, пусть за эти миллионы там лучше квакают жабы. Твоя Ева права: настоящие памятники дороги, а монументы позора должны стоить особенно дорого. Тот, кто построил этот дом, чьи дети и внуки здесь родились, тоже был банкиром, так пусть банкиры и содержат этот памятник. Представь себе: подъедут бульдозеры, и за один день вековые воспоминания будут снесены. Нет, от меня бы ты его не получил, будь я даже беднее, чем сейчас. Это все равно что продать могильные плиты родителей за чечевичную похлебку.

Герман (вздыхает). Я знал людей, отдававших обручальное кольцо за кусок хлеба.

Эрика. А я знаю кое-кого, кто воровал без стыда и совести и подбирал окурки сигарет. Тебе не знаком этот человек?

Герман. Да, да, я его не забыл. Может, не стоило так начинать – с голодухи сразу ринуться в политику, да еще вместе с Кундтом, который понимал, что такое голод, но сам не страдал от него. У отца его было крепкое крестьянское хозяйство. Сам он служил в армии интендантом, руководил большой базой снабжения в Италии – это я недавно раскопал. К нему приползали голодные и алчущие, и Кундт помогал им, он не лишен сострадания, он видел их высунутые языки, трясущиеся руки и не мелочился. (Еще тише.) Возможно, он их даже не презирал, он обнаружил, какая сила заключена в голодных, открыл их чудовищную энергию, ненасытность, а это может очень пригодиться политику… Все-таки он не бессердечный.