Я довольно потер руки. А что, имею право! У меня в жизни появилась цель! Причем уровень, если можно так выразиться, этой цели соответствовал мне не как пятнадцатилетнему подростку, а как взрослому и имеющему солидный жизненный опыт мужчине, каким я на самом деле был и каким пришел в этот мир вместо Алеши. Не знаю, какое в итоге место, занял бы в здешней жизни тот Алеша Левской, но мое-то будет повыше. Нет, не повыше. Оно будет намного выше, значительно выше, да чтоб его, гораздо выше! Расступись, честной народ — Алексей Левской идет!

Из-за того, что обед был довольно поздним, а также в преддверии Страстной седмицы ужин сегодня не предусматривался. Ощутимо стемнело и я, как воспитанный молодой человек, отправился по комнатам родичей желать им спокойной ночи. Пока еще спокойной. Потому что когда я начну действовать, а начну я вот буквально уже на днях, покоя у них поубавится.

— Значит, сын мой, говоришь, нечто подобное уже было?

— Могло быть, отче, — уточнил я. — А раз могло, то почти наверняка и было.

До отца Маркела я добрался во вторник Страстной седмицы уже во второй половине дня. С утра простились с Волковыми, потом был скромный обед, и лишь потом я нашел время пройтись до храма, где Маркел служил. Пройтись, кстати, не просто так, а в сопровождении одного из губных. Что ж, приставленная охрана меня даже где-то радовала, хоть и понимал я, что толку от нее не так и много. Но все же как-то спокойнее…

Отца Маркела я нашел в храме, но разговаривать на виду у нескольких человек, там находившихся, желания не было. Тихо сообщив, что пришел поговорить о важном деле, я глазами показал священнику на выход, он меня понял, и беседовали мы, неспешно нарезая круги по церковному двору.

— А почему ко мне с этим пришел, а не к Борису Григорьевичу? — внимательно выслушав меня, спросил отец Маркел. Так, а вот теперь начинаем грузить священника всерьез…

— Губному приставу недосуг, — сказал я. — Следствие ведет. Да и работать губные привыкли с живыми людьми, а не с архивными бумагами. Опять же, в церковных архивах такие записи вернее найдутся…

— Это почему же ты так считаешь? — хитро прищурившись, поинтересовался священник.

— А как иначе-то? — я сделал честное-пречестное лицо. — Известно же, что с воровством да крамолой среди одаренных церковь сильнее всех воюет! Нам в гимназии и про святителя Геннадия Новгородского рассказывали, и про преподобного Иосифа Волоцкого, и про святого Игнатия Испанского!

— Ну это ты лишнего хватил! Где эти честные отцы и где я? — скромности в голосе отца Маркела не чувствовалось. Ну да, священнику явно грела самолюбие перспектива оказаться в одном ряду со столь великими борцами за чистоту помыслов и деяний.

— Так дело-то одно! — подпустил я лести. — Каждый по силам своим участвует. Им же всем тоже кто-то и документы подбирал нужные, и сведения собирал! И со светскими властями они бок о бок трудились в искоренении воровства и непотребства…

— Вот, значит, как… — отец Маркел призадумался. — Ты мне, значит, мыслишку подбросил, я в архивах нужные бумаги нашел, Борис Григорьичу слово сказал, а он вора и поймал? Так ведь ты задумал?

Я скромно опустил глаза. Конечно же, так, но прямо-то признаваться зачем? Пусть отец Маркел считает, что он сам такой умный и сам до всего догадался. Мне же лучше!

— А скажи-ка мне, сын мой, — вкрадчиво начал священник и тут же перешел на куда более жесткий тон: — Давно ли ты таким умным стал?

— Да нет, отче, недавно, — спокойно ответил я. — Вот как меня чуть не застрелили, так и стал, — и в развитие темы выдал ему те же соображения, что раньше отцу. Мол, общение с ангелом так просто не прошло.

— Это ты прав, — авторитетно подтвердил священник. — Ежели ангел Божий тебя охранил и отметил, то и благодать Господня с тобою пребыла. И ежели неведомый вор покушается на того, кто благодатию Божией отмечен, то наша прямая обязанность как Божьего воинства того вора разыскать да воровство пресечь!

Отлично! Сработало! Хе-хе, можно ставки делать: сегодня же отец Маркел отправится в архиве рыться, или до завтра дотерпит… Я бы, вот честное слово, на сегодня поставил.

Дополнительно скормив Маркелу свои соображения о том, что в архивах наверняка найдется что-то интересное и по поводу отравления наговоренными едой и питьем, я с чувством выполненного долга отправился домой, опять-таки под приглядом шаболдинского человека. Я старательно делал вид, что присмотра не замечаю, мой охранник в ответ столь же старательно изображал негласность наблюдения — такое вот получилось у нас взаимопонимание. Полное, я бы сказал, и конструктивное.

Уж когда там отец Маркел направился в архив, не знаю, но до меня результаты его стараний дошли уже после Пасхи. Саму Пасху встретили как обычно — предпраздничное наведение чистоты в Чистый четверг, строгий пост, почти что голодовка, и сдержанно-печальное ожидание в пятницу и субботу, и, наконец, ночная пасхальная служба во всем ее торжественном и радостном великолепии. Господи, а ведь в прошлой жизни все это прошло мимо меня! Не могу сказать, что здесь и сейчас я всем этим так уж проникся, но вот сработала генетическая память. Сколько же поколений моих предков, что в той жизни, что в этой жили именно так! Да и потом, здесь от этого просто не увернешься, если и захочешь. Особенно в моем положении. Бояре — не просто опора царского трона, они, вместе с церковью и служилыми людьми, одна из опор, и не могут же эти опоры не быть между собою в единстве и согласии? Так что, хочешь — не хочешь, а соответствовать требованиям церкви надо. Мне — тем более. Потому что сейчас именно на церковь я возлагал главные надежды в деле сохранения своей драгоценной жизни.

Пасху тут праздновали с размахом. Меня, например, поверг в шок пасхальный праздничный обед. Почему? Ну, во-первых, это был обед, плавно переходящий в ужин. Во-вторых, я в прошлой жизни столько за раз не ел. А, в-третьих, и это самое главное, я до сих пор так и не понял, каким это образом я после такого обжорства не только жив остался, но и смог самостоятельно выйти из-за стола. Да уж, шок — это по-нашему…

А во вторник вечером отец вызвал меня к себе в кабинет. По пути я прикидывал, что он мне сейчас скажет: то ли отчитает за излишнюю самостоятельность, то ли похвалит за то же самое… Я решил, что похвалит. Скорее всего.

— Проходи и садись, — велел отец, указывая на стул. Губной пристав Шаболдин и отец Маркел, вместе с отцом сидевшие в кабинете, поглядывали на меня доброжелательно, разве что пристав больше с интересом, а священник — с удовлетворением. Так, кажется я попал в точку…

— Говори, Борис Григорьевич, — повернулся отец к Шаболдину.

— Последним, кого поймали на сокрытии своей одаренности, был Егор Колядин из смоленских дворян, — деловито доложил Шаболдин. — в году от Рождества Христова одна тысяча семьсот девяносто втором уличен в подлоге бумаг и краже денег у купца Дементьева, с коим состоял на паях в промышленном товариществе. Был заключен в тюрьму Николо-Заозерного монастыря в Пермской земле, где и преставился апоплексическим ударом в одна тысяча восьмисотом году. До того таких случаев установлено еще три. Один-то из них не про нас, он по ведению Палаты тайных дел проходил, а вот в двух других отмечены сродственники поименованного Колядина — дед, Данила Колядин, отравивший брата жены своей и покушавшийся на отравление самой жены ради скорейшего получения наследства, да брат того Данилы Ефим Колядин, вовлекавший в свальный грех и содомию отроков и отроковиц крестьянских. Данилу Колядина повесили в Рославле в году одна тысяча семьсот тридцать первом, Ефима Колядина четвертовали в Москве в году одна тысяча семьсот двадцать седьмом.

— Ничего себе семейка! — сказать хотелось несколько другое, но в последний момент сдержался. Боярин Левской меня бы не понял, а отец Маркел — тем более.

— Была, — скупо усмехнулся Шаболдин. — Детей Егор Колядин не оставил. Остальных родичей Колядиных сейчас проверяют.