– Не беда. Я с ними потолкую – окрестим, чтобы люди в глаза не лезли. И как это ты разглядел, что на теле крестов нет? – В глазах у Мотри замелькали лукавые искорки.
– Так я старше тебя, Мотря, насмотрелся на людей, слава богу. Гляну – и сразу вижу, есть на теле крест аль нет. Ты мне вот что скажи: к тебе колядовать придут?
– Богдан мне все рассказал, как ты за крестами на теле глядел, – чуть со смеху не упала. Так что можешь про свои глаза зоркие кому другому брехать. А колядовать прибегут. Как стемнеет, так и прибегут. У кого им колядовать на хуторе, как не у меня.
– Стели мне тогда на лавке. Я всем сказал, что занемог, вот на лавке и полежу, пока ты их угощать будешь.
– Да кто ж поверит, что ты занедужил, с такой-то харей, – смеялась Мотря, но застелила лавку.
– Ничего, как придут, у меня харя другая станет, – ответил, быстро раздеваясь и складывая в углу свои вещи. Нырнув под покрывало, с удовольствием растянул на твердой лавке свою побитую спину. Мотря с иронией наблюдала за моей ползучей оккупацией своей территории.
– Что, думаешь, ты больно хитрый, раз на лавку улегся, то уже из хаты не выгоню? Разозлишь меня – так и голого на мороз прогоню. Стемнело уже, садись к столу, вечерять будем – как-никак, праздник сегодня… древний праздник, праздновали его еще пращуры наши, когда про Христа никто здесь и не слыхал.
Настроение было не праздничное, да и у Мотри радость из глаз через край не била, но традиции нужно чтить.
Сев за стол при неярком свете лучины, вдруг впервые за эти месяцы отчетливо и до конца понял простую и очевидную вещь. Моя прежняя жизнь ушла, ушла безвозвратно. Даже прикоснуться к ней уже не смогу по своей воле. А если попытаюсь обмануть судьбу и буду переть буром, то заплатят за это самые близкие люди. Так заплатят, что второй раз даже мысль ломать действительность под себя покажется мне кощунственной.
Все, что у меня есть в этой моей новой жизни, – оно не мое и ничего не стоит, а единственный человек, с которым могу открыто поговорить и которому от меня ничего не нужно, – эта немолодая женщина, сидящая напротив, с которой мы во многом похожи. Ведь она практически моя ровесница, моложе лет на пять, одинокая, как и я. Окружающие нас люди всегда в раздумьях: с одной стороны, лечит, пользу приносит, а с другой – ведьма, может, ее лучше прогнать от греха подальше. Так и со мной…
Да и кто я есть на самом-то деле, мне до сих пор неясно. Ведь если разобраться беспристрастно, то меня можно классифицировать как одну из форм нежити, присосавшуюся к чужому телу. Тут уже такого навыдумывать можно, что волосы на голове дыбом станут. Может, эти все трупы, которых тут успел набросать маленькую кучу, из той же оперы? Неосознанное желание нежити чужую жизненную силу отведать, только всю и сразу, одним большим глотком…
Еще парочка таких гипотез про себя любимого – и впору будет дров наносить, костер поджечь. Только попросить кого-то привязать покрепче, а то у самого не получится: духу не хватит…
– …И перестань ты свою жену мучить, Владимир. Хочешь вспоминать – вспоминай что-то хорошее, не загоняй ее в гроб тоской своей. Если ты ее любишь, так радостно о ней думай, иначе загонишь в гроб до срока, я такое не раз видала. Ты ж и себе, и ей жизни не даешь, она твою тоску лучше тебя чует. Тебе что, девок вокруг мало? И ей оглядеться надо, может, найдет кого, бабе одной жить тоже тяжко, – а ты из нее душу тянешь.
– Хватит, Мотря! Давай хоть ты мне душу не мотай, сам с этим справлюсь! Я с ней жизнь прожил, за месяц такое не забывают. Даже если надо забыть… Давай, наливай еще. Эх, надо было больше меда купить, ништо, на сегодня хватит, а поеду в Черкассы девок твоих встречать – попрошу купца из Киева мне бочонок привезти.
Мы пили ликер, а я рассматривал Мотрю: больше смотреть было не на что. Если снять с нее эти бесформенные халамиды, в которые она одевается, так просто красавица, а формы – как у языческих богинь плодородия. Формы так и просятся в руки. В руки скульптора.
– Ты чего на меня так уставился, как кот на сметану?
– А на кого мне смотреть – все тебе недогода. Только сама сказала, чтобы я на других баб смотрел и жену тоской не мучил, – вот и стараюсь.
– Ты на молодых смотри, я тебе в матери гожусь.
– Для меня ты и есть молодая, а на что ты годишься – это мы еще посмотрим.
– Владимир, ты не дуркуй, на улице ночевать будешь.
В дверь начали стучаться – видно, коляда пришла. Быстро спрятав свой бурдюк под покрывало, чтобы не было лишних вопросов, с несчастной рожей слушал колядки, всем видом стараясь показать, как им хорошо и как мне плохо. Потом они долго угощались, пока не выпили все вино и не съели все, что было наготовлено. С чувством выполненного долга попрощались с Мотрей и со мной. В десятый раз переспросив, что у меня болит, и в десятый раз пропустив мимо ушей мой новый диагноз – одно и то же повторять мне было скучно, – коляда пошла гулять дальше.
Допивать ликер Мотря наотрез отказалась, сославшись на количество уже выпитого вина, прибрала со стола, потушила лучину и ушла спать на кровать. Кровать была достаточно широкая, чтобы поместить двоих, поэтому перебрался туда, железным аргументом пресекая попытки Мотри отправить меня обратно. Мол, там, на твердой и холодной лавке, не засну, замерзну, заболею. А поскольку это ей лечить придется, намного проще меня не прогонять, а дать тут немного погреться, возле ее пышной груди. Ведь мне нужно обязательно разобраться, на что она еще годится.
– И за что мне такое наказание?
– Так это ты не у меня должна спрашивать, а у себя: кто меня в этот мир притащил, тот и должен страдать. Но, как учит нас Святое Писание, «иго мое в радость, и гнет мой легок».
– Не богохульствуй, дурень.
В конце концов Мотре надоело делать вид, что отбивается, и она сделала вид, что нехотя мне уступает, вспоминая раз за разом мою историю про нудного мужика. Врезалось, видно, в память. Мы весело и радостно провели остаток ночи. Правда, я часто называл ее Любкой, тоска и страх, что тосковать нельзя, набегали волнами, рвущими на части, но Мотря веселым смехом прогоняла их и рассказывала, что было бы со мной, будь на ее месте другая.
Иногда мы отдыхали, пили ликер и болтали, рассказывая каждый о своем мире. Я расспрашивал о взаимоотношениях между различными атаманами, сколько у кого клинков и что она рассказала Иллару про меня. Она в основном интересовалась вопросами здравоохранения, поражаясь, с одной стороны, каких успехов достигла медицина в моем мире, а с другой – что люди забыли самые очевидные вещи, известные здесь любой знахарке.
Что-то изменила во мне эта ночь перед Рождеством. Мотре удалось напугать меня. Даже не веря ей до конца, что своей тоской могу навредить Любке, вдруг поверил, что законы мироздания мудрее меня и у меня нет другого выхода: только терпеть и ждать. Меня охватило новое, незнакомое моей упрямой натуре чувство – чувство доверия к мудрости Творца и тихой радости ожидания встречи с любимым человеком. И еще я твердо знал, что дождусь ее.
Мы собрались затемно и поехали в село на праздничную службу, которую должен был давать отец Василий. Пора было наводить с ним мосты. Отношения казаков с церковью были непростыми. Хотя, по некоторым данным, бродники, от которых, как многие считают, и следует вести историю казачества, приняли православие раньше Киевской Руси, официальных епархий в степи не было до шестнадцатого столетия. В походах все обряды проводил атаман, на повседневную жизнь вне походов влияние церкви также было минимально. Долгое время, несмотря на то что православие было, скажем так, официальной религией, среди казаков встречались и мусульмане, и католики, и язычники.
Хотя никакого влияния у отца Василия на светскую власть не было, крови он мог попортить изрядно: простой люд к слову священника был восприимчив, поэтому следовало озаботиться выстраиванием с ним нормальных отношений.
Приехав в церковь на службу, которая вот-вот должна была начаться, первым делом пробрался поближе к Марии и рассказал ей, что со мной случилось. В рассказе пришлось создать произвольную композицию из тех диагнозов, которыми вчера развлекал коляду. Поведал ей, как мне безумно жалко, что не смог с ней вчера колядовать, но теперь все в порядке, Мотря меня подлечила, крепко подлечила. Впереди еще много праздников, и мы наверстаем упущенное.
