Залитые солнцем холсты, прислоненные к стенам, излучали сияние, которое поразило меня, едва Лесли Бек распахнул дверь. Здесь были ковры, книги и фотографии, засушенные цветы и расписные ширмы, сухие краски в банках и прочие атрибуты мастерской художника — именно к такому творческому беспорядку стремился Винни и потерпел фиаско. Но разве он мог позволить себе беспорядок, живя бок о бок со Сьюзен? Когда я была молода, считала, что наши неудачи проходят незамеченными. Мы маскировали их плодовитостью, смехом, хмелем, оливковым маслом и чесноком, персиками и помидорами, спорами и болтовней — всем тем, в чем мы отказывали Аните Бек потому, что презирали ее. А она старалась сберечь все, что могла, и теперь дарила нам свои сокровища.

Анита любила яркие цвета. Картина, которую Лесли Бек принес в галерею Мэрион Лоуз, была самой светлой из ее работ и по-ученически робкой. Я так и не поняла, нравятся ли мне ее полотна. И потом, какое отношение имело мое мнение к самим картинам? Мэрион не терпела, когда кто-то заявлял при ней, что та или иная картина ему нравится. «Субъективной оценке здесь не место, — заявляла она, — вы не имеете никакого отношения к картине. Это нечто объективное, существование чего вам придется признать; человек либо обладает эстетической восприимчивостью, либо нет». А когда мы пытались выяснить, в чем состоит суть эстетической восприимчивости, она отвечала только, что все дело в способности человека совершать высоконравственные поступки. И мы отступали, подозревая ее в попытке возвыситься над нами, даже над Сьюзен.

На одной картине был изображен каркас недостроенного здания, с платформой на высоте четвертого этажа и тесной клетью, и где-то наверху угадывались фигурки людей. Анита густо накладывала краску, мазки разного цвета застывали один поверх другого. Здесь была комната одного из дешевых захудалых отелей, каких много в окрестностях вокзала Кингс-Кросс. Был и морской пейзаж с приливом, бьющимся о скалы на мысу, и узкой светлой полосой песчаного пляжа. Была удивительная пещера со сталактитами и сталагмитами причудливой формы, сросшимися и переплетенными, как фигуры на картинах Иеронима Босха. И множество спален — довольно скромных, почти заурядных, но уютных, как будто художница видела их мельком, но все-таки решила проявить снисходительность и внимание к ним. И одна подвальная комната со странным грибом, выросшим посреди нее. Я и не подозревала, что Анита была настолько талантлива.

— Я был источником ее вдохновения, — пояснил Лесли Бек. — Никто не верит мне, но это правда. Ей нравилось быть со мной, она нуждалась во мне, использовала меня. Жизненная сила принадлежала ей, а не мне. Я был ничтожеством. Чем-то вроде одной из ее кистей. Она оставалась здесь, а я покидал дом. Она отсылала меня прочь.

Он заплакал. Мне было больно видеть это. Пожалуй, мне следовало бы обнять его, но я не решилась.

— Конечно, — добавил Лесли, — женщины редко удостаиваются признания, которого заслуживают. Пожалуй, мне следовало просто сжечь все картины. Какой в них прок?

Я спросила, какая картина ему особенно правится, и он указал на изображение недостроенного здания с дощатой платформой на высоте четвертого этажа. Неожиданно для себя я обрадовалась. Я поняла, зачем приехала сюда: за чувством превосходства, за особым отношением, за тем, чтобы перестать быть женщиной, с которой жил Эд и без которой сумел обойтись Винни, женщиной, презираемой Сьюзен и подвергающейся насмешкам Розали. Мне хотелось сделаться той, чью энергию Аните Бек удалось лучше всего запечатлеть на холсте. Я тоже заплакала, хотя давно разучилась делать это изящно.

— Эта картина стоит двенадцать тысяч фунтов, — сообщил Лесли Бек, успокоившись.

— Она мне не по карману.

— Но я не могу позволить себе продать ее за бесценок.

— Об этом не может быть и речи.

— Почему бы тебе не купить ее в складчину со Сьюзен? — предложил Лесли.

— Пожалуй, нет, — отказалась я.

— Тогда возьми какую-нибудь подешевле, — настаивал он, — с интерьером спальни, например.

— Вряд ли такая меня удовлетворит, — ответила я, и Лесли хватило ума засмеяться.

Мы вышли из студии, захлопнули дверь источника энергии и зашагали по захламленным, грязным комнатам и коридорам, которые оттеняли студию, как, по словам Мэрион, унылая, ничем не примечательная рама порой подчеркивает прелесть яркой картины.

Я вернулась домой. Открыв дверь, я лицом к лицу столкнулась с Колином. Он был взволнован и зол.

— Неужели в «Золотом монахе» вас так скверно накормили? — изумилась я.

— Нора, нам не до шуток, — вмешалась Аманда. — Это ужасно!

— Дрянь! — выпалил мне в лицо обычно вежливый и ласковый Колин, бросился к себе в комнату и хлопнул дверью.

— Что случилось? — встревожилась я. — Где Эд?

Я устала, вымоталась, не знала, что еще сумею вымести. Год за годом жизнь идет мирно, все вокруг улыбаются, а потом словно просыпается спящий вулкан. У меня заболела голова.

— Кажется, Эд ушел, — ответила Аманда, и меня будто внезапно переключили на другую скорость. Голова болела по-прежнему, по я перестала обращать на это внимание. — Мы с Колином — брат и сестра, — продолжала Аманда. — Так говорит Эд. Точнее, сводные брат и сестра. Значит, мы не можем ни спать вместе, ни жить под одной крышей. Эд был в ярости.

— Но это неправда! — воскликнула я. Метнувшись к двери спальни Колина, я барабанила по ней кулаками, пока он не открыл мне. — Это нелепость! — заявила я. — Ты — сын Эда, и больше ничей!

— Колин, успокойся, — просила Аманда. — Не надо расстраивать родителей.

Она явно не собиралась предоставлять мне право во всем разобраться самостоятельно. Она никуда не желала уходить. Заявив, что Эд ошибся, утверждая, что она не дочь Винни, она пришла к выводу, что и насчет Колина он заблуждается. Видимо, Эд просто спятил. Я отметила, насколько Аманда похожа на свою мать.

— Колин, — продолжала я, — сделай анализы крови, образцов тканей, что хочешь. Я не обижусь. Но ты действительно сын Эда.

— Тогда почему папа сказал, что я не его сын? — возразил Колин. — И вообще кто этот Лесли Бек?