Тем не менее эйфорическую атмосферу несколько нарушали взгляды, которые — чтобы не растренироваться — император бросал на новую, недавно появившуюся при дворе чтицу Жозефины, которую звали м-ль Гийбо. Она мало читала, зато прелестно играла на арфе и отличалась, кажется, «редкой свежестью». К тому же, как не без зависти сообщает нам м-ль д’Аврийон, лектриса была обременена «своими восемнадцатью годами». Если верить Наполеону, Жозефина нарочно прихватила с собой м-ль Гийбо и г-жу Гадзани. «Подсунув мне любовницу, — говорил он, — Жозефина надеялась удержать меня и тем самым помешать разводу. По правде говоря, я был недоволен таким поведением». Поэтому император «обрадовался», когда оказалось перехвачено письмо матери м-ль Гийбо к своей дочери. Его вскрыли и выяснили, что мамаша наставляет дочку. «Ее учили роли, которую ей предстояло сыграть, советовали быть ловкой и особенно настаивали, чтобы она ни в коем случае не избегала живых последствий, которые могли бы продлить пребывание ее в фаворе или обеспечить ей большие материальные выгоды».

Жозефине пришлось распорядиться и немедленно вызвать к себе слишком покладистую мамашу, чтобы та увезла свое чадо. Крошку даже вверили одной из горничных, которая выехала с ней навстречу г-же Гийбо. Но г-жа Гадзани по-прежнему оставалась рядом, готовая почитать Жозефине газету или доставить несколько приятных минут императору.

Уезжая из Байонны в Бордо и Нант, император был серьезен и озабочен. Дела в Испании явно шли плохо. Он писал Талейрану: «Трагедия вступила в пятый акт, близится развязка». Но сыгран был только пролог, и в Байлене^[77] поднялся занавес первого акта. В Бордо, узнав о капитуляции, он воскликнул: «Позор!» — хотя было сказано слишком сильно — и пришел в ярость.

— На мне пятно, — сказал он Жозефине, указывая на свой сюртук.

Светлые и веселые часы Маррака давно прошли: Наполеон был в ужасном расположении духа; поэтому у Жозефины часто бывали красные глаза. Однажды вечером — они находились еще в Бордо — с нею случилась истерика.

Император предпочел незамедлительно вернуться в Париж, но он дал себе слово посетить Вандею.

— Не поехав, я выглядел бы так, словно побаиваюсь этого края, — сказал он. — Я отправляюсь туда, но постараюсь по возможности укоротить поездку.

3 августа, в среду, восемь экипажей выезжают из Бордо с целью посетить «Западный край». Во-первых, это фургон-кухня с поварами, поварятами и утварью. Не боится ли император, что в роялистских департаментах его отравят? К отчаянию местных властей, намеревавшихся принимать его с большой помпой, он вместе с Жозефиной будет питаться с собственной кухни. За кухней скачут младший инспектор почт, шталмейстер, три унтер-офицера-фельдъегеря, посыльный, еще один паж, трое курьеров. За ними следуют семь карет, в которых разместились полковник-квартирмейстер императорского двора, императорский капеллан монсеньор де Прад, Бертье, Талейран, Маре^[78], генерал Бертран, министр Декрэ, обер-гофмаршал Дюрок, три дамы из числа приближенных Жозефины — г-жи де Монморанси, де Ларошфуко и Гадзани и, наконец, императорская карета. У дверец летят адъютант и Рустам. Поезд замыкает взвод императорских гвардейцев.

«Я постараюсь укоротить поездку», — предупредил император. После ночи в карете от Бордо до Сента — выезд из Рошфора в два часа, прибытие в семь утра в Ньор, и Наполеон с Жозефиной въезжают в страну «гигантов»^[79]. Все, кто пострадал, кто видел, как гражданская война опустошает его родной край, а его ближних убивает та или иная сторона, кто дрался в рядах синих или белых^[80] — всем хотелось приветствовать «умиротворителя Вандеи». Бывшие шуаны готовились особенно громко кричать «Да здравствует императрица!» — Жозефину по-прежнему считали роялисткой.

Г-н Лаваль, мэр Фонтене, ни жив ни мертв с восьми вечера воскресенья 7 августа, когда к нему явился офицер предупредить, что император с императрицей переночуют у него. Офицер исследовал стены, распахнул стенные шкафы и даже «обстучал палочкой бочонки в погребе». Дом показался ему мирным.

В девять вечера под крики «Да здравствует император! Да здравствует императрица!» Наполеон и Жозефина въезжают в Фонтене под портиком, на котором высится аллегорическая группа — гений Франции венчает императора на античной колеснице, влекомой восьмеркой лошадей, в то время как «две коленопреклоненные женщины подносят ему корзины, полные сердец вандейцев». Почетный эскорт составлен из детей, одетых как мамелюки.

Г-жа Лаваль в отчаянии: августейшие гости отказываются от ее роскошного обеда, предпочтя ему скромную еду, наспех приготовленную поваром его величества. Чтобы смягчить дурное впечатление, Жозефина просит одну из дочерей мэра сесть за рояль и, хотя ей смертельно хочется спать, восхищенно слушает, как м-ль Лаваль поет арию из «Бардов»^[81].

В полночь императрица и весь дом разбужены страшным шумом. Император только что получил депешу от Иосифа, извещающую, что тот жаждет уже отречься от престола. В бешенстве Наполеон разбивает большой фаянсовый таз, который г-жа Лаваль распорядилась подать ему для омовения ног.

В три часа утра Жозефину вытаскивают из постели: в четыре отъезд.

Наполеон настроен убийственно скверно.

— Что вы делали, когда ваша сестра сражалась? — спрашивает он г-на Регрениля, мэра Сен-Флорана и брата «вандейской Жанны д'Арк».

— Я соблюдал нейтралитет, государь.

— Нейтралитет! — фыркает император, поворачиваясь к нему спиной. — Нейтралитет! Значит, вы трус и бездельник.

Несколько часов императрице удается передохнуть на «Большом постоялом дворе» в Наполеон-Вандее^[82], куда император прибывает под дождем в одиннадцать утра. Сооружаемый полным ходом город являет собой унылое, жалкое зрелище. Это стройка, где там и сям в грязи попадаются глинобитные домишки. Пока Жозефина восстанавливает силы, Наполеон, разъяренный состоянием города, носящего его имя, вгоняет шпагу в саманную стену и кричит:

— Я без счета сыпал золото, чтобы здесь возводили дворцы, а мне построили город из грязи!

Император объявляет, что они с императрицей уедут в тот же день. Он отказывается от ночлега в «карикатуре на город». Мэр со вздохом извиняется:

— Мы мало сделали для того, чтобы вас принять, потому что мало могли, но алтари, на которых возжигается чистейший ладан во славу ваших величеств, — это наши души.

Наполеон предпочел бы таким невидимым алтарям добротные каменные дома. В пять утра Наполеон с Жозефиной под приветственные клики горожан, пытающихся их удержать, снова занимают места в берлине. В Сен-Фюльжане дочь креолки г-жи Делиль де ла Морандьер подносит Жозефине розы и лавры в большой корзине. Когда девочка пробует забрать корзину, императрица ее не отдает и лишь из Нанта отсылает назад, предварительно наполнив подарками для малышки.

Путешествие под дождем продолжается. Следующая остановка в Монтегю у адвоката Торта. Император с императрицей снова отказываются от приготовленного в их честь обеда. За столом, как и накануне, им прислуживает их дворецкий Леклерк. Жозефина проглатывает лишь стакан воды, после чего ее тут же рвет. Наполеон, побледнев от гнева, вызывает субпрефекта:

— Что это значит, сударь? Вы видите эту воду?

— Государь, — весь дрожа, отвечает бедняга, — пусть ваше величество нисколько не беспокоится: хозяева — очень порядочные люди.

— Отведайте сами, — грубо приказывает Наполеон.

Несчастный повинуется, трепещет все сильнее, но не ощущает никакого недомогания. Подоспевший несколько минут спустя Торта застает императора мрачно сидящим спиной к камину, где, несмотря на то что на улице август, развели огонь. Лицом к лицу с мужем сидит улыбающаяся Жозефина. Она прерывает извинения адвоката: