В сентябре 1805 маленький дамский эскадрон пополнился г-жой де Канизи. Ослепительная красавица, — г-жа д'Абрантес сравнивает ее с Музой, — она в четырнадцать лет была выдана за собственного престарелого дядю. При наполеоновском дворе она нашла себе утешителя в лице Коленкура, за которого и выйдет, когда станет свободна. Последние назначения: г-жа Маре, хорошенькая и элегантная буржуазка, которая благодаря мужу станет 15 августа 1809 герцогиней Бассано, и три знатные дамы — маркиза де Мортемар, герцогиня де Монморанси-Матиньон и живописная г-жа де Шеврез, рыжая, как морковка. Ее зовут Эрмезенда, она сноха герцога де Люина. Сначала она отказалась от должности, а когда ее принудили дать согласие, стала выполнять свои обязанности с редкой дерзостью. То она заявляет, что не хочет сопровождать Жозефину в оперу, потому что дала обет не предаваться развлечениям, пока у нее не родится второй ребенок. То на охоте не желает придержать императрице стремя, да еще презрительно смотрит на Жозефину. Эта «скверная склочница», как выразился Фуше в одном из своих донесений, никого в грош не ставит и позволяет себе самые экстравагантные выходки. «Мне вспоминается, между прочим, — рассказывает нам г-жа де Буань, — как на одном большом вечернем приеме в особняке де Люинов она села играть с г-ном де Талейраном под бюстом Людовика XVI, стоявшем на консоли и окруженном множеством ваз с лилиями, так что все это смахивало на алтарь. С ликованием пансионерки она таскала всех нас смотреть этот уголок; хотя убеждения у меня были почти столь же крайними, что и у нее, подобные проказы казались мне опасным ребячеством, и я ей сказала об этом. Она ответила:
— Что вы хотите? Маленький негодяй (так она всегда называла великого Наполеона) изводит меня, а я мщу, как могу».
Наполеон, видимо, из какого-то кокетства силился «преодолеть ее отвращение к нему». Напрасный труд! Когда Эрмезенду назначают в почетную свиту для приема в Фонтенбло короля и королевы Испанских, она отказывается, воскликнув:
— Довольно с меня того, что я рабыня. Не хочу быть еще и тюремщицей!
На этот раз г-жу де Шеврез ссылают в Люин. Она покидает Париж так, словно отправляется на эшафот. Она уже болеет чахоткой, изгнание не способствует лечению, и, как утверждают, она умирает от горя.
После коронации мужская часть двора Жозефины укрепляется «могущественным сеньером графом Беарнским», который в 1805 исхлопотал себе место камергера с окладом в 12 000 франков. Это серьезное приобретение. В самом деле, как муж Полины де Турзель он приходится зятем последней воспитательнице детей Людовика XVI, прошедшей вместе с королевской семьей предпоследние этапы ее крестного пути. Другое существенное пополнение, несмотря на глупость этой персоны, — принц де Грав, который, хоть и обладает добрым десятком титулов, испытывает необъяснимую потребность добавить к ним сан графа Империи. Точно так же камергер императрицы с 1 807 граф де Монтескью, потомок Хлодвига[88] и герцогов Аквитанских[89], по соизволению Наполеона становится еще и бароном Империи. Его жена в свой день и час станет «мамой Кью» Римского короля[90]. Среди новых камергеров г-н де Сен-Симон-Куртоме и некий Дю Валь (пишется в два слова), затем старший шталмейстер г-н де Фуле и просто шталмейстеры: полковник де Корбийар, майор де Беркгейм из старой эльзасской аристократии и «красавец конюший» Оденард. Чтобы уравновесить число новоназначенных из среды старой аристократии, должность обер-шталмейстера, занятая прежде графом д'Арвилем, передается в 1806 генералу Орденеру, похитителю герцога Энгьенского, лотарингцу, чей французский язык все время сбивается на диалект. Дабы прочнее держаться на своем месте солдата из прихожей, он сверх всякой меры душится розовым маслом.
Разумеется, сверху донизу иерархической лестницы весь этот мирок клянчит теплые местечки и доходные должности для кузенов, кузин, шурьев… Луиза Компуэн, впавшая в нищету, тоже нередко появляется в Тюильри как просительница; императрица не собирается мстить за генеральшу Бонапарт, и горничная получает вспомоществование, «Добрая до излишества, невыразимо сострадательная, щедрая до расточительности», как скажет Констан, Жозефина не умеет отказывать. Не бывает так, чтобы в ее дверь стучали без ответа. Лакеи Жозефины постоянно несут из Тюильри милостыню, субсидии, тысячи рекомендательных писем. Особенно императрица великодушна с бывшими дворянами: 3600 франков в год г-же де Монморен; 2500 — м-ль Таше, монахине; 1800 — г-же д'Аренберг. Пенсии от 3600 до 144 франков получают г-жи Майе-Брезе, Канийак, д'Агу, Поластрон де Ла Тур, де Люин, де Фонтенель, д'Эрикур де Блиньи, де Билар, де Боже, д'Алюэн, гг. де Шавиньи, Бернар, Калон, Монтале и др. Она посылает субсидии г-же де Пардайан, вдове внука г-жи де Монтеспан[91], г-же де Герши, вдове бывшего посла в Лондоне, и даже г-же де Воде, своей бывшей сопернице. Теперь, когда опасность миновала, Жозефина не помнит зла. Чтобы получить пособие, достаточно родиться на Мартинике или «островах». В счетах «доброго ангела императора» попадаются совсем уж неожиданные записи. Например, о выплате пенсии в 1200 франков г-же Колло д'Эрбуа[92].
Натыкаешься там и на подарки живописцам, музыкантам, граверам, ваятелям; императрица любит их и покровительствует им. И, разумеется, всяческие щедроты тем, кто помогает ей скрывать «прочерченные временем морщины[93]»: 12 000 франков парикмахеру Дюплану, 1200 — педикюристу, 12 000 — еще одному куаферу… Числятся там и суммы вспомоществований г-жам Гойе, Сент-Анж и Жозефине Тальен, ее крестнице.
С 2 6 сентября по 3 1 декабря 1809 она раздала таким образом 92 3 803 франка 24 сантима, то есть почти пять миллионов нынешних франков. Сумма бесспорно внушительная. Но много ли найдется женщин, тратящих на благотворительность почти шестую часть своих доходов? В самом деле, за пять лет Жозефина получила из казначейства — на туалеты, пенсии и благотворительность — 5354 435 франков 4 4 сантима, то есть больше двадцати пяти миллионов на наши деньги[94]. «Из этого следует, — вздыхал казначей, — что ее величеству хотелось быть еще более великой и щедрой, чем это позволяли ей средства». Разумеется, не развязывай она так часто свой кошель, ее баланс не сводился бы постоянно с дефицитом. Весьма несправедливо и не очень вежливо Наполеон скажет перед смертью:
— Да, она много раздавала. Но разве она отказывала себе в чем-нибудь, чтобы раздавать? Нет. Разве она чем-нибудь пожертвовала, чтобы кому-то помочь? Вот она, ее доброта. Она раздавала, но лишь то, что черпала из мешка.
Наполеон уже не вспоминал о Бонапарте.
Он забыл то, что восхищало его когда-то — умение жены «благодетельствовать ближним», ее врожденную, а не благоприобретенную доброту, которая вовсе не легенда: Жозефина любила нравиться, даже обязывая людей.
Сумма, назначенная ей на туалеты, первоначально составляла 3 60 000 франков в год, но ловкая креолка ухитрилась довести ее до 600 000 франков. Самый крупный расход, несомненно, платья: шесть миллионов наших франков за шесть лет. Главный кредитор, иссушающий этот Пактол[95], — несомненно, Леруа, которого Наполеон называет «поставщиком тряпок» императрицы. Для Жозефины он важнее любого государя, хотя этот изнеженный модный портной всего-навсего лицемер, фанфарон и плут. Но императрица жаждет и впредь выглядеть так же, как на коронации, и Леруа воздерживается от каких-либо новшеств, в то же время именуя себя «изобретателем», потому что принимает свою особу всерьез. Он испытывает прямо-таки адовы муки, когда ему приходится иметь дело с заказчицами, являющимися к нему не в экипаже, а пешком. Провинциалкам он сбывает непроданные вещи прошлых лет. Никто не протестует — он же портной императрицы! Выдавая дочь замуж, он выпросил у Жозефины придворную карету с гербами. Она, не умея отказывать, согласилась, но Наполеон, узнав о просьбе портного, взорвался:
