— А, значит, Леруа с… на меня хочет? Пусть едет в фиакре, если это его устраивает, а я не потерплю, чтобы его приказчицы раскатывали в моих экипажах!
Леруа утешается, просматривая свои счета. С начала царствования Наполеона он получил от своей августейшей клиентки головокружительные суммы. За первый год Империи на его имя записаны такие цифры: в нивозе XIII года (1805) 2316 франков, 7 мессидора — 4 000 франков, 10 термидора — 8453, 13-го — 2000, 28-го — 9066 франков 66 сантимов, 15 фрюктидора — 20 000 и т. д. Затем неожиданно Наполеон выплачивает 650 000 франков в погашение долга. Таким образом, за пять лет Леруа прикарманил 166 476 франков 73 сантима, цифру, которую следует умножить минимум на пять, чтобы выразить ее в наших франках[96].
Леруа платил своим портнихам 600–800 франков в год, а простым мастерицам всего 200–300.
— Сударь, — сказал ему однажды император, — ваши цены безумны, еще, если это только возможно, более безумны, чем бездельники и дуры, воображающие, что им так уж необходимо то, чем вы промышляете. Убавьте цены до разумных пределов, или я сам их убавлю.
И так как делец осмелился заметить, что суммы, отпускаемые его величеством на туалеты императрицы, недостаточны, император посмотрел на него, скомкал представленный им счет, скрестил, по своей привычке, руки на груди, бросил; «Правда?» — и двинулся на несчастного, который пулей вылетел вон.
М-ль Лолив, де Беври и Ко, бельевщицы, за семь лет положили в карман 1 16 67 2 франка 2 9 сантимов — 400 000–500 000 наших.
Жозефина тратит также огромные деньги на драгоценности. Без сомнения, она приобрела кое-какие красивые украшения, колье и диадемы, но она недаром родилась креолкой и даже теперь, когда в ее распоряжении дивные коронные драгоценности, часто покупает — целыми сотнями — полудрагоценные камни: агаты, сердолик, бирюзу — все, вплоть до резных вишневых косточек, лишь ради удовольствия полюбоваться ими и забыть о них, сунув покупку в ящик комода. Наполеон называет это «возрастными слабостями».
Однажды императрице, которой вбили в голову эту мысль ее дамы, захотелось иметь ожерелье из античных камней. Император хоть и заставил себя просить, все-таки согласился, но ожерелье получилось таким тяжелым, что Жозефина так и не надела его.
Жозефина, что доказывают счета, фотокопиями[97] которых располагает Мальмезон, регулярно заказывает бесчисленные кольца и дорогие украшения разной цены, с безграничным удовольствием раздаривая их. В Новый год ее спальня выглядит как форменный магазин.
Некоторое время она сходит с ума по бирюзе и камеям, как явствует из очаровательной записки, написанной ею в 1807 Пьеру Дарю[98], интенданту короны:
«Посылаю вам письмо г-на Денона[99]: в различных местах, где он побывал, им отложены для меня кое-какие вещицы, в частности камеи и бирюза. Последняя ценна лишь потому, что из нее получаются прелестные женские украшения, а цвет ее отлично подходит императрице. Она, как всякая женщина, не чужда известного кокетства, но, поскольку предметом последнего может быть только император, оно вполне простительно…»
Не успеют ей предложить какую-нибудь вещицу, как она сдается и покупает.
— Что вы хотите? Разве это моя вина? — сказала она однажды Бурьену. — Мне приносят красивые вещи, показывают, хвалят в моем присутствии; я покупаю, у меня не просят денег тут же, а потом, когда они разлетятся, требуют уплаты; это доходит до его ушей, и он гневается.
Теперь для осуществления своих причуд Жозефина не располагает фондами, поступающими за военные поставки. Как жить? Только влезая в долги — безмерные, без конца и края, головокружительные, астрономические, от которых император лезет на стену. Все происходит примерно так же, как в 1806. В один прекрасный день этого года Наполеон говорит Дюроку:
— У женщин сегодня заплаканные глаза; уверен, что дело в долгах; постарайтесь разузнать, в чем там дело.
Дюрок спускается к Жозефине:
— Государыня, император убежден, что у вас долги, и хочет знать сумму.
Жозефина, рыдая, признается, «что задолжала четыреста тысяч франков».
— Вот как? — удивляется Дюрок. — А император думал, что восемьсот.
— Клянусь вам, нет, но уж раз приходится признаться, то шестьсот тысяч.
— Точно, что не больше?
— Точно.
— Хорошо, я поговорю с ним.
Вернувшись к императору, честный Дюрок докладывает, что застал Жозефину в слезах.
— Она в отчаянии, государь.
— Ах, она плачет! Значит, чувствует, что провинилась. Тем лучше! Но вы убедились, что у нее чудовищные долги. Она способна задолжать миллион.
— О нет, не миллион, государь.
— Да сколько же, наконец?
— Ну скажем, восемьсот тысяч.
— Это не менее скандально. И на что? На жалкие побрякушки, на то, чтобы дать украсть у себя кучу тряпья. Придется выставить того-то и того-то; придется запретить таким-то и таким-то торговцам появляться у меня.
— Но, государь, это всего шестьсот тысяч.
— Вы говорите — всего? Это вам кажется пустяком? Мне надоели эти игры. Ладно, я поговорю с ней.
Он в самом деле говорит с ней, когда она сидит за столом, откинувшись на спинку стула.
— Итак, сударыня, у вас долги?
Вместо ответа Жозефина, великолепно владеющая искусством пускать слезу, — а кто не знает, как слезы действуют на мужчин? — начинает рыдать.
— У вас на миллион долгов, — продолжает император.
— Нет, государь, клянусь, всего шестьсот тысяч.
— Только-то? И вам это кажется пустяком?
Жозефина, знающая, что делает, рыдает еще пуще.
На этот раз, обезоруженный, он бормочет:
— Полно! Ну, Жозефина, маленькая моя, не плачь, успокойся.
И платит. Так за три года царствования он выкладывает три миллиона двести тысяч франков.
С начала следующего года перед Жозефиной разверзается новая пропасть. Она задолжала почти три миллиона наших франков. На этот раз она не осмеливается признаться в этом мужу. Что делать? Перепуганная, она советуется с графом Мольеном, министром финансов, и Марескальки, министром иностранных дел Итальянского королевства в Париже, к которому испытывает наиболее глубокое доверие. Разве последний не общается почти ежедневно с Евгением? Если кто-нибудь и может выручить Жозефину, то это, конечно, ее сын. Марескальки тотчас пишет Евгению и ставит того в известность, что его мать, задолжав 600 000 франков, обращается к помощи сына и, со своей стороны, обязуется погашать долг ежегодными взносами по 50 000. Но кредиторы, разумеется, не могут ждать двенадцать лет. Кроме того, набегают 6 % годовых. Не найдется ли в Милане банкира, который ссудил бы вице-королю эти 600 000?
Узнав, в каком «положении» его мать, Евгений сперва перепуган и «глубоко удручен», но тут же берет себя в руки, изучает вопрос, осторожно наводит справки и отвечает, что никто в Милане не в состоянии ссудить такую сумму. Однако императрица, пишет он Марескальки, «находится в трудной ситуации. Нужно, чтобы она из нее выпуталась…». И он, со своей стороны, предлагает авансировать ей 50 000 франков ежегодно. В качестве гарантии он дает свое честное слово, «которое всегда будет кое-что значить в глазах порядочных людей», предлагает свои земли в Солони, на Сан-Доминго, на Мартинике, во Франции и Италии, Свое длинное письмо Евгений заканчивает словами, характеризующими его сердце: «Тем не менее я с радостью приму все, что может пристойно покрыть дефицит моей матери и скомпрометировать только меня».
Узнав о предложении сына, Жозефина «взволнована до слез», и сердце ее переполнено признательностью. Тут уж она выкладывает Марескальки всю правду. Должна она гораздо больше, и министр пишет вице-королю: «Долги императрицы поистине куда значительней, и сумма в 600 000 показана, лишь исходя из предположения, что, имея на руках наличные, удастся добиться скидки». Марескальки придумывает такой план: в переговорах с заимодавцами ни Жозефина, ни Евгений не будут названы. Он сам займет на свое имя 150 000–200 000 франков, что позволит склонить кредиторов к отсрочке. Что касается остатка, то ежегодные взносы Жозефины и Евгения постепенно погасят и задолженность по основной сумме, и проценты.
