— Как известно, искусство движется волнами. Как ты думаешь, где сейчас находится наша фантастика — на излете прежней волны, между волнами или же на подъеме новой?

— Я думаю, или, может быть, я просто верю, что мы сейчас находимся на подъеме новой волны. Но эта волна будет очень сильно отличаться от всех предшествовавших, деже той микроволны, которая возникла в начале 90-х. Точнее, во второй половине первой половины 90-х, назовем это так. Потому что сейчас как на войне — год за три. Эпохи пролетают мимо нас, как телеграфные столбы за окошком несущегося Бог знает куда поезде под названием «Желтая стрела», если воспользоваться метафорой Викторе Пелевина.

Я почти уверен, что будут появляться новые имена, но это окажутся совершенно другие писатели, чем те, которые появились в 60-х, 80-х, начале 90-х годов. Потому что эпоха меняется не только политически, но и экономически. И от писателя, который входит в литературу только сейчас, потребуются иные правила игры. А именно — вал публикаций. Ему нужно публиковать громадные произведения повсеместно и ежегодно. Только тогда его заметят, и он будет сопричислен к лику имен. И такие люди появляются. Это, скажем, Сергей Лукьяненко. Совсем молодой автор, который возник буквально три-четыре годе назад еще в черновиках и машинописи, а теперь это уже один из ведущих фантастов страны…

— Но ведь Лукьяненко тоже начал публиковаться в конце 80-х и даже раньше, чем Пелевин. Может быть, здесь дело в масштабах?

— Действительно, масштаб другой. Пелевин гораздо серьезнее. А Лукьяненко гораздо… текстовее. Пространнее, скажем так. Кроме того, существует феномен Николая Перумова, который написал колоссальную дилогию как продолжение к Толкину, в теперь, несколько мне известно, пишет другие романы, которые уже никоим обрезом не прилегают ни к каким литературным первоисточникам. Наверняка дозревают сейчас, а может быть, уже и дозрели — я просто их не знаю — другие авторы, которые, если они смогут создать вал публикаций, безусловно станут именами.

— Я понимаю, что писателям твоего поколения нет особой необходимости работать на создание вала публикаций — вы уже вошли а литературу. Тем не менее читатели должны получать новые произведения Рыбакова. А твой последний роман вышел полтора года назад…

— Действительно, от меня вала ждать не приходится. К тому же, в отличие от своих коллег по перу, я так и не смог бросить — и, видимо, никогда уже не брошу — другую свою работу, востоковедение, хотя она сейчас не обеспечивает деже прожиточного минимума. Но она мне интересна, и кроме того, пройдя уже две трети пути до некой самим собой обозначенной цели, как я могу это сделать? Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что это связано с исследованием средневекового Китая, которое может оказаться важным для всей российской науки, пусть даже то, что я делаю, сейчас понятно лишь нескольким специалистам. Так что последние полтора года и следующие года два эта работа для меня более важна, нежели литература. Да и литература, извини, но у меня за последние годы было написано два романа и две повести — в книжных изданиях их нет до сих пор, а один роман не вышел вовсе. Видимо, я не умею «пробивать» своих произведений.

— Тогда еще один вопрос Если тебе сейчас некое издательство выложит пять миллионов — хотя, по нынешним временам, это не такая уж и большая сумма — и скажет: сдашь через полгода новый роман, получишь еще столько же. Согласишься ли ты на это предложение?.

— Нет, не соглашусь. В этом году — нет. В этом году у меня уже было одно такое предложение, и я ответил отказом.

Размышлять о классической советской фантастике начала 60-х годов сейчас не модно. «Коммунистическая пропаганда!» — новый ярлык надежно сменил прежние идеологические клейма. «Английский шпион» Иван Ефремов а глазах нынешних либералов выступает едва ли не теоретиком тоталитаризма. Недалеко ушли от него и братья Стругацкие, для творчестве которых, как вдруг оказалось, характерно «пренебрежение к человеку, если он не боец передовых рубежей»[4].

Вряд ли есть надобность ломиться в открытую дверь, доказывая роль «Часа быка», «Понедельника…», «Обитаемого острова», «Улитки…» в разрушении тоталитарной идеологии. Однако негативное, критическое начало сейчас не столь интересно, как начало созидающее: «стандартная модель будущего» по Ефремову-Стругацким. Коммунистическая Утопия.

Идея о переустройстве мира существует столько же, сколько и сам мир. Попыткам спроектировать идеальное общество несть числа. Время от времени дело доходило и до крупномасштабных экспериментов, которые, все без исключения, дали резко отрицательные результаты.

На этом основании, кстати, сейчас отвергается сама идея «светлого будущего». Безнравственными — с точки зрения приоритета общечеловеческих ценностей — считаются не только практические действия, но даже размышления на подобные темы.

Между тем с позиций нормальной — то есть не общечеловеческой, а просто человеческой — логики, провал большевистского эксперимента ровным счетом ничего не доказывает. Ну, кроме того, что «ежели человека не кормить, не поить и не лечить, то он, эта, будет, значить, несчастлив и даже, может, помрет. Как вот этот помер»[5]. Если некто, нацепив восковые крылья, сиганул с колокольни, не надо писать в некрологе, что покойник доказал принципиальную невозможность создания летательных аппаратов «тяжелее воздуха»…

Желание построить идеальное общество, несомненно, имеет своим источником эгоистическое недовольство человека своим положением. Как и любой прогресс вообще. Но есть и объективные факторы, способствующие жизнеспособности таких устремлений. Если оценивать социальную энтропию через меру нереализованной социальной работы, окажется, что «кпд» любого современного государства пренебрежимо мал. Иными словами, подавляющая доля человеческой активности, времени, сил, материальных средств расходуется на попытки достичь заведомо невозможных целей, и на сколь-нибудь полезную ресурсов почти не остается.

Впрочем, так бывает не всегда. Потому что время от времени спонтанно возникают структуры, практически не производящие социальную энтропию. Люди там РАБОТАЮТ. И этим счастливы.

Естественно желание сконструировать мир, в котором неэнтропийная социальная среда была бы нормой. Хотя бы для того, чтобы иногда отдыхать. Но там!

Фантастика «ранних шестидесятых» ЭТОТ мир создала.

Для меня он столь же реален, как и те миры, в которых живут Д'Артаньян, Корвин, Фрези Грант и Белоснежка. Намного реальнее ДАННОЙ России — с пьяницей Брутом и нетрезвым президентом.

Это отнюдь не гипербола. Вероятность существования реальности «Россия-95» действительно была невелика.

Представление об однозначности, объективности прошлого (и настоящего) основано на неявном предположении, что событие всегда может быть восстановлено по своему информационному следу, иначе говоря — информационное усиление не искажает исходный «сигнал».

Такое предположение заведомо неверно.

Мы должны, следовательно, приписывать событиям прошлого ВЕРОЯТНОСТЬ РЕАЛИЗАЦИИ, быть может, близкую к единице, если событие оставило четкие информационные следы, либо если оно причинно связано с некоторой совокупностью высокодостоверных событий, либо наконец если существует значительное число информационных связей между ним и другими высокодостоверными событиями. Но никогда не равную единице.

Но в таком случае вместо одной-единственной истории мы должны научиться работать со многими альтернативными историями. В идеале, с вероятностным континуумом, для которого наблюдаемая «реальность» — в лучшем случае «первая среди равных».

В конце восьмидесятых Вячеслав Рыбаков написал прекрасную «альтернативную» миниатюру «Давние потери». Социализм, тридцатые годы. Казалось бы, обычные герои. Только в этой реальности они — добрые. Вместо индукции власти, насилия, смерти возникла индукция терпимости, любви, свободы. В спектре возможностей антитезой концлагеря стала утопия. Можно предположить, что наша «реальность», соответствующая в «вероятностном континууме» классической траектории в квантовой механике, окажется где-то посредине. Не тюрьма, но и не рай на земле. Бросили кости, и выпала тюрьма. Вот и доказываем теперь ее неизбежность.