Но когда я получил военкоматскую повестку, я об этой стороне литературного ремесла не знал ничего.

В последний вечер перед явкой я — уже остриженный под ноль — зашел в пивную. И там на меня налетел мужик, которого я узнал не сразу: тот самый, кого я избавил от двадцатилетнего срока. Он был демобилизованным летчиком в звании капитана. Мне же еще только предстояло стать рядовым. С ним я и отметил свое убытие к месту прохождения службы.

До сих пор не могу понять одной вещи.

Всю жизнь любил и продолжаю любить остросюжетную, как ее теперь называют, литературу — приключенческую и детективную. Читал и читаю такие книги с удовольствием. Почему же, имея какой-то опыт следственной работы, хорошо разбираясь и в милицейских делах, я ни тогда, по горячим следам, ни когда-либо потом не попробовал даже написать ни одного детективного рассказа, не говоря уже о вещах покрупнее? Другое деле, если бы пытался, но не получилось; могло ведь быть так. Но даже и не начинал ни разу. Отчего?

Может быть, потому, что мне, как оказалось, куда легче выдумывать, чем пользоваться материалом, почерпнутым из реальной жизни? Иными словами, я сочинитель, а не бытописатель? И романтик, а не реалист? Может быть, да, а может быть, и нет.

Хотя — какая разница? Не все, что оставляет след в жизни, возникает потом в литературе. Кто-то лучше знает — что нам писать.

Служил я в Белорусском военном округе. Основная часть моей службы прошла в пулеметной роте. Сперва меня сделали там писарем: грамотеи в пехоте всегда ценились. В конце службы меня прикомандировали к редакции дивизионной газеты.

Я мотался по полкам и отдельным частям дивизии, писал все, что нужно, и организовывал авторские материалы. Работа была подвижной, но скучной: военная цензура знала свое дело, и после ее вмешательства описание любого учения, любой операции выглядело примерно так: «Военнослужащий Иванов получил приказ провести сложную боевую операцию. Показав хорошую воинскую выучку и солдатскую сноровку, правильно используя вверенную ему военную технику, Иванов и его боевые товарищи отлично справились с заданием».

Когда почти четыре года моей службы подошли к концу, редактор предложил мне остаться в кадрах: «Присвоим тебе звание, и будешь служить».

Это был повод для серьезных раздумий. Армия — образ жизни, и к нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал — это не Бог весть что; а в расположении части лейтенант — это много. «Гражданка» уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя и кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволят забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем — я уж не знаю, больше помог ли мне или помешал. Но я уже понял тогда и то, что военная журналистика дает намного меньше для профессионального развития, чем гражданская — тем более на уровне дивизионной газеты. И я решил, что все-таки рискну — и уволюсь в запас.

В Латвию мы возвращались вдвоем с товарищем, призывавшимся из Риги; в полку он был художником. Купили бутылку водки — и так ее и не выпили: почему-то пропало желание.

Вернувшись из армии, я, естественно, прежде всего навестил прокуратуру. По закону, человеку, призванному в армию, после возвращения со службы должны предоставить ту работу, с которой он призывался. Однако на моем месте работал другой сотрудник, и прокурор сказал:

— Пойдем к первому секретарю райкома: он человек уважаемый, член ЦК, если согласится поговорить в Риге, ему пойдут навстречу.

Выслушав нас, секретарь райкома неожиданно заявил:

— И чего тебе далась эта прокуратура? Плюнь. Иди работать ко мне. Заполняй анкету.

Анкету я заполнил. Инструктор орготдела, прочитав мои бумаги, поджал губы. Но первому секретарю, похоже, не хотелось брать свое обещание назад. Хотя он всегда был человеком самостоятельным, в войну партизанил и, похоже, не боялся никого на свете. Я начал работать в райкоме инструктором отдела пропаганды и агитации.

В то время о партийной работе у меня были самые туманные представления. Я не понимал ее сути и смысла. Отношение к ней было самым романтическим. Но в первую очередь мною руководил тот же самый мотив: мою мать оторвали от этой работы — я должен занять ее место.

Тем более, что партию и страну возглавлял тогда Хрущев, и в воздухе пахло оттепелью.

Но чем дольше я работал, тем меньше понимал и тем больше сомневался.

Райком был сельским; вскоре его разделили на зоны МТС, и в каждой работала своя группа инструкторов во главе с одним из секретарей райкома. Большую часть времени мы проводили в колхозах. Но почти сразу у меня возникло впечатление, что мы на селе совершенно не нужны и делать нам там нечего. Председатели колхозов с нами не считались, отлично зная, что от нас ничего не зависит. Они признавали лишь первого секретаря райкома: все рычаги власти в районе были у него, он мог что-то прибавить и что-то убавить, помочь получить какую-то технику и прочее. Но мы продолжали сидеть то в одном колхозе, то в другом — и потому, что так полагалось, и еще по той причине, что за каждый день получали командировочные. Пусть гроши, но зарплата у нас была обычной для среднего чиновника — я получал на двадцать рублей больше, чем в прокуратуре, так что каждый лишний рубль почитался за благо. Вопреки существующим представлениям, у нас не было никаких пайков, спецмагазинов, дополнительных выплат и так далее.

Но вот сознание собственной никчемности меня заедало. Вначале я пробовал что-то сделать. Меру моей тогдашней наивности трудно оценить. Помню, как однажды, оказавшись с каким-то поручением в Риге, в ЦК партии, я попросился на прием к секретарю ЦК по идеологии; им был тогда А. Я. Пельше, позже — первый секретарь, а еще позже — член Политбюро ЦК КПСС и председатель Комиссии партийного контроля. Тогда в ЦК было больше демократии, и я попал к Арвиду Яновичу без малейших помех. В Москве, в тридцатые годы, он бывал у нас в гостях; они с моей матерью знали друг друга еще по Красной армии; в тридцатые годы он преподавал историю партии в каком-то техникуме. К его чести, он не стал делать вид, что видит меня впервые — вспомнил и меня, и моего брата.

Предложив мне сесть, Пельше пригласил в кабинет и тогдашнего заведующего отделом пропаганды ЦК. И я стал изливать перед ними мое возмущение:

— Партийные работники, даже секретари райкома политически абсолютно неграмотны. Они даже не читают Ленина, они его не знают!..

Заявление это никакой паники не вызвало. Секретарь сказал мне:

— Надо обращать больше внимания на проведение политзанятий в первичных организациях…

После чего я и откланялся, поняв, что эта проблема партию не волнует.

Именно в то время, в конце пятидесятых, я начал писать. Вероятно, потому что хотелось видеть какие-то результаты работы, а в райкоме их не было и быть не могло. К тому же меня назначили помощником секретаря, й по колхозам ездить я перестал, так что время появилось.

Но я все острее чувствовал, что занимаюсь не своим делом. Стал думать о том, чтобы куда-нибудь уйти. Полного удовлетворения не давало и то, что я снова поступил в университет — на сей раз на филологический факультет. Заочно, разумеется.

В те времена объявили набор в милицию людей с образованием: «для улучшения качественного состава». Во мне взыграло юридическое прошлое. И когда в райком пришел начальник райотдела, с которым я был на дружеской ноге, как и со всеми районными руководителями, я сказал ему:

— Поговори с хозяином, чтобы отпустил меня к тебе.

— А ты что — в самом деле пойдешь?

Он не мог поверить, что мне нужна не должность, а работа.

— Пойду.

Я пропустил его к секретарю. Вышел красный, как из парной.

— Ну?

Капитан махнул рукой:

— Еле ноги унес…

Позже досталось и мне. Однако вскоре, когда освободилось место прокурора района, сам же секретарь предложил мою кандидатуру. На этот раз не согласилась прокуратура республики: у них был свой кандидат, да и опыта у меня на самом деле было маловато. Хотя тот прокурор, с которым я работал раньше, на эту должность попал из вторых секретарей райкома.