К тому времени, как они выбрались наружу, весь Букингемский Лабиринт пылал. Демон, однако, не возник из пламени, и они решили, что, когда модем наконец расплавился, нечестивое существо было вынуждено вернуться туда, откуда появилось.

Когда шлюп отплывал в Кале, небо было багровым от зарева пожара. Опираясь на поручни, Сэрплас покачал головой.

— Какое жуткое зрелище! Не могу отделаться от ощущения, что в какой-то мере несу за это ответственность.

— А, бросьте! — сказал Дарджер. — Перестаньте печалиться, мы оба теперь богатые люди. Бриллианты леди Памелы позволят нам жить безбедно в течение многих лет. Что же касается Лондона, это далеко не первый пожар, который ему пришлось перенести. И не последний. Жизнь коротка, и давайте веселиться, пока живы.

— Довольно странное высказывание для меланхолика, — удивленно заметил Сэрплас.

— Во времена побед мой разум обращается лицом к солнцу. Не думайте о прошлом, дорогой друг, думайте о блестящем будущем, которое открывается перед нами.

— Ожерелье не представляет собой ценности, — сказал Сэрплас. — Теперь, когда у меня появилось время, чтобы изучить его отдельно от смущающего тела леди Памелы, я понял, что это не бриллианты, а их имитация. — И он собрался швырнуть ожерелье в воды Темзы.

Но прежде чем он успел это сделать, Дарджер перехватил у него бриллианты и принялся внимательно разглядывать. Потом откинул голову и захохотал.

— Попались! Что ж, возможно, это стразы, но тем не менее они выглядят дорого. Мы найдем им применение в Париже.

— Мы собираемся в Париж?

— Ведь мы партнеры, не так ли? Помните старинную поговорку: когда одна дверь закрывается, другая открывается? Вместо сгоревшего города манит другой. Итак, во Францию, навстречу приключениям! Потом — в Италию, Ватикан, Австро-Венгрию, возможно, даже в Россию! Не забывайте, что вы еще должны вручить свои верительные грамоты Московскому князю.

— Отлично, — сказал Сэрплас. — Но когда до этого дойдет, я сам буду выбирать модем.

Несколько дней спустя после операции наш с Рейчел старый продюсер Фрэнк Уилсон встретился со мной.

У меня все до того распухло, затекло, окостенело, даже лицо превратилось в неподвижную маску паралитика — это, пожалуй, к лучшему, ведь я не чувствовал ничего, что мне хотелось бы выразить.

Фрэнк растерянно почесал подбородок. Шторы на окнах были опущены. Он направился к ним и начал впускать в комнату дневной свет.

— Господи, не надо, — просипел я почти старческим голосом.

Он переводил взгляд с предмета на предмет — больничные мониторы, пластиковые жалюзи, пластиковые цветы, — словом, смотрел на что угодно, кроме зеркала. И демонстрировал улыбку «скоро будешь совсем молодцом». Я этому не верил, как, по-моему, и он сам.

Визиты Фрэнка стали частыми и регулярными. Бог свидетель, даже в лучшие времена его присутствие рождало ощущение скрежета мела по стеклу. Но дни, когда он не приходил, были еще хуже. Видел я плохо, не мог даже читать. Мне оставалось только лежать и давать волю воображению.

Сестры здесь очень заботливые. Две — даже хорошенькие.

— Не хотите ли как-нибудь вечерком выпить за мое выздоровление? — спросил я.

Хихиканье.

— О-о-о, не думаю, что капелька шампани может вам повредить.

— Я имел в виду не здесь, — уточнил я. — А когда я отсюда уберусь.

— О-о-о, наверное, моему жениху это не очень понравится.

Тяжкий вздох.

— Ну, в таком случае принесите.

— Что?

— Микстуру для моего разбитого сердца. Шампанского.

Хихиканье.

— «Ламбруско»?

Я непременно буду молодцом. Они мне это обещали. Ни о чем другом и слышать не хотели. «Мы знаем, вы справитесь».

— Пусть будет «Ламбруско».

И действительно, вскоре я испытал то, что сценаристы «Зеленых дорог», моего старого сериала, между собой называют Внезапным Чудотворным Исцелением (на студии каждое существительное, которое произносит сценарист, начинается с почти слышной заглавной буквы).

Лицо у меня перестало опухать, глаза больше не резало, а веки начали мигать более или менее синхронно; губы трескались не так часто, из уголков рта исчезли предательские корочки засохшей слюны. Нечто внутри меня решило, что можно пожить подольше.

Мне порекомендовали диету, физиотерапию. Перечислили терапевтические и психиатрические услуги, на какие у Фрэнка и у меня есть право.

Хуже всего были консультанты:

— Такие эпизоды депрессии следует ожидать, лелеять и поощрять.

— Угу.

— Гнев — еще одна естественная реакция. Это часть процесса горя.

— Да? Горя? По какой такой причине?

— Ну-у…

Они воображали, будто «Зеленые дороги» погладили меня против шерсти, когда выбросили мой персонаж (вы, конечно же, помните Джерома Джонса, хищного преподавателя точных наук в Харингей-Хайе, — если не по имени, так по крайней мере по лукавому блеску в его глазах).

— Вы должны подготовить себя к повторяющимся припадкам сокрушительного исступленного отчаяния.

— Непременно, непременно. Благодарю вас.

Не прошло и пяти минут после одного из этих тет-а-тет, как появился Фрэнк Уилсон. Без всякого предупреждения.

— Что тебе надо? — заорал я на него.

Он так расстроился… Меня заела совесть. Наверное, воздействие кодеина. Я позволил Фрэнку остаться.

Я знал, что у него на уме. Уж конечно, он искал способ помочь мне. Обычная его роль: «Предоставь это мне, у меня есть пара-другая зацепок» (качество, которое делало его и хорошим продюсером, и первостатейной задницей).

Я и без его объяснений знал, что он приберег для меня. И не имел ни малейшего желания слушать его декламации.

Но с тем же успехом я мог бы обращаться к пустой комнате.

— Я знал, ты согласишься! — хихикнул Фрэнк злорадно, словно сказочный гном.

В субботу я прибыл на вокзал Ливерпуль-стрит и сел в поезд. Фрэнк встретил меня на станции Одли-Энд, чтобы довезти до дома на машине. Я вытаращил глаза на автомобиль. Старый «форд-эскорт». Кабриолет. Сверкание, стерильность, белизна, как из стиральной машины, огромный глушитель — ну прямо-таки чудо. Я просто онемел.

Он вел эту могучую машину, словно малолитражку. Я предпочел бы, чтобы он дал газу.

Ну хотя бы верх был опущен. Мягкий свет теплой осени, огромное небо над головой… Вдыхая запах пыли и соломы, душистый и хмельной, точно эль, я улыбнулся — да-да, я улыбнулся, усилием воли приведя в движение необходимые мимические мышцы, — улыбнулся тому, что наконец-то выбрался из Лондона.

Мы свернули на грунтовку между двумя рядами боярышника, инкрустированного шиповником. Грунтовка была прямой, как стрела. По сторонам простирались поля — не голые промышленные пустыри, а живое море, покрытое мелкой рябью ботвы корнеплодов, салата, рапса.

Впереди замаячили клубы золотистой пыли. Другая машина. Даже черепашья скорость, избранная Фрэнком, не помешала нам ее нагнать. До места оставалось примерно полмили, и мы проползли их, задыхаясь от выхлопов трактора, груженного тючками соломы. Я спросил себя, как же Фрэнк, живя в этих местах, умудряется содержать свою машину в такой безупречной чистоте. Не иначе он каждое утро выходит из дома со шваброй и ведром. Насвистывая.

Мы подъехали к зданию. Рододендроны в палисаднике. Газон новый, но немного чахлый. Дом, наоборот, старый, большой, согбенный. Над дверью — жимолость. Старые розы с настоящими шипами. Впритык к коттеджу жмется безобразная бетонная скорлупа гаража с рядком сосенок, которые вроде бы должны его прикрывать. Газонокосилка, секатор, вогнанные в землю вилы с наброшенной на рукоятку старой твидовой курткой.