Огромные территории внутри континента называют собирательно Глушь, но Северные районы, куда я направлялся, глуше самой Глуши и австралийцам известны как Никогда-Никогда. Территория размером приблизительно с Аляску, но людей на ней живет ровно столько же, сколько в моем родном городе Дир в Виргинии. Племенные земли анула расположены в малонаселенной части Квинсленда, на самом севере этого Никогда-Никогда, за плато Баркли, между бушем и тропическими болотами залива Карпентария — за кошмарные две с половиной тысячи миль от Сиднея, начальной точки моего путешествия.
В городе (ха, город!) Клонкарри (население 1955 человек) мы в последний раз видели признаки жизни. Для наглядности: следующий город, который мы проезжали (он назывался Доббин), население имел приблизительно нулевое. А последний городишко с хотя бы подобием имени в этом никогдашнем запустении — Брюнетка-Даунс — имел население минус с чем-то.
Вот тут мои водители меня оставили, как и было договорено в начале. Дальше Брюнетки они не исхитрились бы найти никого, кто бы подбросил их назад к цивилизации. Они указали, в каком приблизительно направлении мне двигаться дальше, и я продолжил свое паломничество в неведомое за рулем одного из грузовиков (другой я до времени припарковал в Брюнетке).
Водители заверили, что рано или поздно я выеду к Экспериментальной сельскохозяйственной станции, чьи сотрудники, вероятно, знают, где искать кочевников-анула. Но когда я прибыл туда однажды под вечер, станция оказалась заброшена, если не считать нескольких вялых кенгуру и одной морщинистой, усатой и проспиртованной пустынной крысы[2] — этот выбежал мне навстречу с улюлюканьем и странным приветственным криком:
— Куй-я! А-йя! Эй, ура?! Да, ура! Слюнь ты Господи, ха, увидеть желтопузика туточки, ангей, уй-йя!
(Дабы не отпугнула вас, декан Дисми, эта вспышка, позвольте объяснить. Поначалу я краснел от очевидного богохульства и непристойностей, которые так в ходу у австралийцев, начиная с майора Мэшворма. Потом я осознал, что подобные идиомы они употребляют так же небрежно и невинно, как знаки пунктуации. А поскольку таков здешний диалект, то я уже и не знал, когда краснеть на их намеренно бранные слова, потому что не мог разобрать, какие из них непристойны. А потому, не подвергая цензуре или использованию эвфемизмов каждую произносимую ими фразу, я стану передавать разговоры дословно и без комментариев.)
— Порадуй зад, приятель! Котелок кипит. Преломим оладушек, устроим заправскую свальную! Чё скажешь?
— Как поживаете? — выдавил я.
— Как… ах, янки! — удивленно воскликнул он.
— Я уроженец Виргинии, сэр, — с достоинством возразил я. — Штата, названного в честь королевы-девственницы.
— Чё, правда девственник? Ну, если решил девственность потерять, то чертовски неподходящее для этого место выбрал. Ни одной приличной девки окрест нет, разве только хочешь поваляться с черным бархатом.
Это вообще никакого смысла не имело, а потому, чтобы сменить тему, я представился.
— Слюнь Господня. Заправской братец буша?[3] Сам бы мог скумекать, когда ты заявил, мол, девственник. Теперь придется за языком последить, мать мою растак.
Если он и «следил за языком», я ничего подобного не заметил. Он несколько раз повторил свое непристойное предложение, прежде чем я расценил его как приглашение на чашку чая («Завалимся с «Бледью Грей»). Пока мы пили чай, сваренный на костре, он рассказал про себя. По крайней мере, я счел, что он про себя рассказывает, поскольку понял лишь, что зовут его Маккабби.
— Слонялся тут по глухомани, вольфрам шукал. Но мой осел сбежал с местными кобылками, и я попал в пере-хренову-дрягу. Ну и завернул со своим мешком на Сперментальную станцию, думал найти тут работяг, бездомного, ну хоть занюханную динго. Но нет, тут вообще ни души, все свалили. Я и зенкам своим не поверил, когда твою рожу увидел.
— А чем вы тут занимаетесь? — спросил я.
— Ты что, глухой? Вольфрам шукаю.
— Понимаете, — извиняясь, сказал я, — у вас тут в Австралии столько незнакомых животных. — Я никогда не слышал про моль Фрама.
Он глянул на меня подозрительно.
— Вольфрам — это металл такой, а шукать… ну, в смысле разведывать, где месторождение.
— Кстати, об австралийской фауне, — сказал я, — не могли бы вы объяснить, что такое широкорот?
(Как вы помните, сэр, птица широкорот — тотем, упоминаемый Фрейзером в связи с церемонией вызывания дождя. Я забрался в самое сердце Австралии, но так и не смог узнать, что представляет собой эта птица.)
— Да уж, это тебе не цапель, преподобный. Для краткости я Препом буду тебя звать, ладно? И скажи спасибо, что не цапель. Вот как раз широкорот тебе на нахлобучку, Преп, и накакал.
— Что?
— Э, я опять забыл, что ты желтопузик, — вздохнул он. — Нахлобучка — по-нашему шляпа. Широкорот как раз над тобой пролетел… ну и погадил.
Сняв шляпу, я вытер ее клоком сухой травы.
— Широкорот, — педантично начал Маккабби, — называется так потому, что на развороте крыльев у него широкая отметина серебром — наподобие рта.
— Спасибо, — сказал я и пустился объяснять, как птица вдохновила меня проповедовать аборигенам…
— Аборигенам? Да чтоб я сдох! — вырвалось у Маккабби. — А я-то думал, ты к хреновым раздолбаям в Дарвине собираешься. Что, весь остальной мир уже охристианился, если Боженька подбирает по сусекам бушменчиков?
— Да нет, — неуверенно возразил я. — Но у аборигенов не меньше, чем у остальных, прав узнать Истинное Слово. Узнать, что их языческие боги — это демоны, искушающие их на геенну огненную.
— Они только Ггенны и ждут, Преп, — сказал Маккабби, — все лучше, чем Никогда-Никогда. Разве им мало бед, чтобы еще и ты со своей религией на них наседал?
— Религия — сок животворный, — процитировал я Уильяма Пенна, — проникающий до самых малых ветвей живого дерева.
— Сдается, бушменчикам ты притащил целый хренов собор, — заключил Маккабби. — Кстати, а что у тебя за добро в кузове?
— Бусы. Ничего, кроме бус.
— Бобы, говоришь? — Он глянул на огромный грузовик. — А ты не так прост, циркалка церковная.
Не успел я исправить его ошибочную догадку, он вскочил и, подойдя к кузову, распахнул обе дверцы. Кузов под потолок был загружен бусами, которые удобства ради ссыпали туда из контейнера. Разумеется, Маккабби тут же был погребен под шуршащей лавиной, а еще несколько тонн бус волнами раскатились по акру местной пустоши. Речушки и ручейки их побежали, поблескивая, в стороны, сложившись в истончающийся нимб вокруг основной массы. Некоторое время спустя гора позади грузовика зашевелилась и забогохульствовала, и над ней появилась щетинистая физиономия Маккабби.
— Только посмотрите, что вы наделали, — сказал я с оправданной укоризной.
— Мать моя женщина, — негромко сказал он. — Впервые бобы меня бросили.
Подобрав одну, он попробовал ее на зуб и сказал:
— От них даже у казуара запор случится, Преп. — Он рассмотрел ее внимательнее и побрел ко мне через насыпи. Бусины скатывались изо всех складок его одежды. — Кто-то тебя круто нагрел, сынок, — доверительно продолжил он. — Это не бобы. Это стекло.
Боюсь, я на него рявкнул:
— Знаю! Это для туземцев!
Он поглядел на меня каменно. Потом все так же каменно повернулся и осмотрел сверкающее пространство, растянувшееся во все стороны до горизонта.
— Так какую, говоришь, религию впариваешь? — осторожно спросил он.
Я проигнорировал этот вопрос.
— М-да, — вздохнул я. — Нет смысла пытаться собрать их до темноты. Вы не против, если я останусь здесь до утра?
Несколько раз за ночь меня будило ужасающее чавканье с периметра нашей стеклянной пустыни, но, поскольку Маккабби не просыпался, я постарался не тревожиться.
Встали мы на рассвете; весь наш уголок вселенной переливался «как хренова Страна Осс», по выражению Маккабби. После завтрака я принялся за геркулесов труд по собиранию моих запасов, вооружившись ржавой лопатой, которую нашел в развалюхе при станции. Маккабби на время меня оставил: пошел, оскальзываясь на бусинах, за пределы нимба. Вернулся он, сияя от счастья и с охапкой кровавых шкурок.
