Что же касается схем, о которых мы говорили, — это едва ли не стандарт для всей нашей экономики. Не только инновационной, а вообще всей. Все понимают, что если кто-то производит нефть, то в 90 процентах случаев он продает ее прежде всего сам себе. Компания-экспортер нефти продает ее своему «зеркальному отражению» на Западе по цене А, а «зеркальное отражение» продает нефть потребителю по цене А+дельта. Более того, это стандартная ситуация и для европейской экономики. Одной из существенных проблем нефтяного бизнеса в Евросоюзе является так называемое трансфертное ценообразование, основанное на возможности использования различий в правовом регулировании стран-членов ЕС для оптимизации налоговых платежей за счет продажи сырья своим аффилированным лицам за рубежом. Они сейчас хотят скорректировать законодательство, чтобы исключить такие схемы.

Эти схемы нужны для минимизации налогов?

— В том числе и для этого — ведь если вы продаете нефть по цене 70 долларов за баррель, то платите со всей этой суммы и налог на прибыль, и налог на добавленную стоимость, и специальный экспортный налог. Но как ни странно, у нас в стране не это главная цель. Важнее, что, показывая высокую чистую прибыль, вы обязаны платить акционерам соответствующие дивиденды. А в России бизнес фактически принадлежит управляющим. Титульный собственник — частные акционеры или государство — лишь номинально участвует в управлении финансовыми потоками. Законодательство, традиции таковы, что сегодня контролировать финансовые потоки невозможно. Поэтому выгодно показывать прибыль своего предприятия значительно ниже, чем она есть на самом деле. Это «Энрон» наоборот: там задача состояла в том, чтобы показать прибыльность больше, чем на деле, и тем самым привлекать инвесторов. У нас задача в том, чтобы скрыть прибыль. В наших условиях трансфертное ценообразование и использование недобросовестных агентов позволяют не только снижать налогообложение, но, и это главное, осуществлять подмену собственника. Реальный собственник у нас тот, кто руководит финансовыми потоками компании. А эти потоки зачастую идут как раз через вышеописанные фирмы-агенты.

Вышеприведенный пример с институтом показывает, что эта схема практикуется гораздо шире, чем принято считать. Она выходит за рамки чисто коммерческого сектора экономики. То же самое происходит с огромным количеством наших НИИ, академических институтов и т. п. Они перманентно остаются искусственными полубанкротами. В последнее время наметилась тенденция, когда к руководству такими учреждениями приходят люди, не имеющие к науке ни малейшего отношения.

Та реформа науки, которая сейчас идет, оздоровит ситуацию?

— Я считаю, что реформа хоть и неудачно задумана, но необходима. В идеале, с моей точки зрения, РАН должна превратиться в Почетный Орден, замкнутый и самоуправляемый, куда люди выбираются по их научным заслугам. При этом институты, недвижимость должны остаться в управлении собственника, то есть государства. Владелец должен иметь право управления, и в этом я поддерживаю концепцию нынешней реформы.

Я сам из академической среды. Сейчас я зарабатываю на жизнь вне Академии, но остается свободное время и для науки, я пишу, печатаюсь. Но мне, как любому ученому, было бы гораздо приятнее работать в институте и получать деньги за то, что представляет для меня наибольший интерес. Впрочем, я не жалуюсь — гуманитарию очень ценна возможность увидеть жизнь с изнанки. С этой точки зрения адвокатура — уникальное место. Считаю, что постоянно нахожусь в полевом исследовании.

Можно ли сказать, что проблемы с теневым хайтеком лечатся тем же методом, что аналогичные схемы в нефтяной, скажем, отрасли? То есть нужно менять законодательство, правила работы бизнеса вообще, а не отдельно научной отрасли?

— Одним законодательством ничего и никогда не излечишь. Это процесс болезненный, это культурный процесс. Но в том числе, конечно, надо использовать и законодательство, и административные меры. Сегодняшняя ситуация неопределенности является почвой для всех этих подпольных схем. Нет хозяина, нет контроля, нет ощущения справедливости, есть запутанные финансовые потоки, все это провоцирует энергичных людей, имеющих подконтрольный им ресурс, развернуть потоки в свою пользу. Чтобы с этим бороться, надо менять всю систему.

«Серость» и система

Как, опять менять систему? Не успели толком построить капитализм — и опять плохо?

— Стоп! Кто вам сказал, что у нас капитализм? Я глубоко убежден в том, что если мы и были когда-либо близки к капитализму, то лишь в годы советской власти. В моем понимании капитализм — это способ ведения хозяйства, основанный на рациональном расчете, на планировании, инвестировании, учете прибыли и получении задуманного результата.

Вот у вас в шкафу — Маркс: классы, частная собственность на средства производства. По этим признакам капитализм у нас есть

— А кто сказал, что частная собственность и капиталистическая частная собственность — одно и то же? Это разные вещи. То, что мы имеем сегодня в экономике, — результат редукции. По типу хозяйствования мы откатились на два-три века в прошлое. В СССР по уровню рациональной организации экономика была более капиталистической, чем сейчас. Рациональности в ней нынче гораздо меньше. Зато появилось множество частных собственников, а в СССР был единственный собственник — государство. В этом отношении произошла существенная подмена понятий, и это дело рук того поколения, к которому я принадлежу (я такой же грешник, только кающийся). Мы были воспитаны на «Радио Свобода» и «Голосе Америки». Мы очень примитивно воспринимали постулаты «свободной экономики», «демократии», не понимали их сложной природы, привязки к определенной культурной традиции, нам казалось, что достаточно что-то провозгласить, чтобы оно появилось. Мы совершили крупную ошибку. Проблема советской экономики состояла не столько в отсутствии частной собственности, сколько в сверхмонополизации. Самое разумное, что можно было сделать тогда, на рубеже 90-х годов, — провести глубочайшую демонополизацию экономики, создание гострестов в командных областях, поэтапное превращение этих государственных трестов в публичные корпорации, — я не говорю слово «приватизация», потому что приватизация в экономике, в которой нет денег, невозможна. Приватизация предполагает продажу. Поэтому еще лет десять-пятнадцать это были бы гостресты, но работающие в конкурентной среде. Приватизация должна была произойти в легкой промышленности, в сфере услуг. Получился бы некий венгерско-китайский вариант, который снял бы нагрузку с государства в тех отраслях, где нужны небольшие инвестиции. Туда бы и хлынули те криминальные деньги, которые хлынули в нашу экономику в конце 80-х — начале 90-х.

В чем тогда разница с тем сценарием, который реализовался?

— В том, что деньги теневиков пришли бы не в космическую промышленность, не в нефтяную отрасль, они бы пришли в кафе, в предприятия по пошиву одежды. И бог с ним, там бы они завертелись, это стало бы школой капитализма для нового класса… Так что если рассматривать рост экономики с точки зрения уровня организованности, и если каждая новая ступень — более высокий уровень организованности, то я считаю, что мы не поднялись, а опустились на несколько ступенек.

То есть технологии XXI века у нас вовлечены в экономические отношения где-то на уровне XVIII века?

— Совершенно верно. В этом парадокс. Мы получили много собственников, но эти собственники не капиталисты. У них нет ни буржуазного сознания в политическом плане, ни навыков капиталистической организации труда. Одна из наших величайших иллюзий в том, что если изменить титул собственника и назвать что-то государственное частным, то эффективность повысится. Да ничего подобного. Если министр превратил часть собственного министерства в трест, а потом трест — в частную компанию (а это основной путь, которым мы шли), он руководит этой компанией так же, как руководил министерством. Если референт в министерстве подсовывал ему бумаги на подпись, делая свои маленькие делишки и получая за это мзду, а теперь он стал называться помощником председателя совета директоров, то воровство от этого не перестало быть воровством. Изменилось другое — упал уровень организованности, уровень рациональности.