Автор: Леонид Левкович-Маслюк

Некоммерческая ассоциация «Российский дом международного научно-технического сотрудничества» была учреждена Миннауки, РАН, Госимуществом и Российским фондом фундаментальных исследований в 1993 году. В нее входят полтора десятка инновационных компаний, в части которых она выступала соучредителем. «Российский дом» можно назвать виртуальным технопарком: ассоциация не предоставляет помещения или оборудование для стартапов, но она находит для них инвесторов, менеджеров, зарубежных партнеров, способных вывести на рынок перспективные технологии. Кроме того, ассоциация занимается проведением выставок российского хайтека за рубежом.

Я попросил президента «Российского дома» Бориса Салтыкова (в недавнем прошлом, напомню, министра науки РФ) прокомментировать ситуацию теневой продажи технологий, о которой рассказывает Владимир Пастухов в материале «XXI/XVIII».

Борис Георгиевич, насколько сегодня типична такая форма существования инновационного бизнеса: где-то в недрах полунищего НИИ создается новая технология мирового уровня. Она продается за огромные деньги через специально созданную за рубежом фирму-агента. Доход достается в основном дирекции. Нищенское состояние НИИ от этих упражнений не изменяется.

— Продажа результатов работы через подобные фирмы началась очень давно — я думаю, еще до нашей капиталистической революции. Еще при Горбачеве — в кооперативах, и в так называемых центрах НТТМ [Научно-технического творчества молодежи], которые получили гораздо бо,льшую хозяйственную самостоятельность, чем госпредприятия. Потом этот опыт пригодился при создании настоящих частных фирм при институтах (институт обычно был их [со]учредителем). Такие фирмы свободно использовали все активы института (помещения, оборудование, приборы и пр.), причем чаще всего без всяких документов. Эта схема распространена и до сих пор. Конечно, она серая в том смысле, что коллективы этих фирм часто не платят арендную плату, зарплата выдается в конвертах и т. д. Недавно контрольное управление Президента РФ проверяло институты РАН, и были найдены великолепные примеры таких схем. Один из институтов сдавал пару тысяч квадратных метров за двадцать долларов в год, хотя все знают, что в этой части города минимальная цена — триста. Все понимают, где остальные деньги, а администрация объясняет: нам нужно ремонтировать, докупать компьютеры, а если мы все покажем, все и уйдет в бюджет, потому что это госимущество. Вот это и называется серой экономикой. Она может быть и не криминальной, а, наоборот, работать как бы в пользу сотрудников. Но поди проверь, не себе ли в карман директор кладет эти деньги. Никто не проверит всех, но могу предположить, что значительная часть институтов живет, применяя подобного рода серые схемы. В чем может быть, между прочим, и большая несправедливость: в огромном здании в центре Москвы может сидеть совершенно бездарный институт и жить хорошо, сдавая свои площади в аренду. А прекрасный коллектив, которому достался в 1992 году подвал, не имеет такого подспорья.

Но вас заинтересовал крайний случай, когда директор — вор…

Главное в этой ситуации, что меня интересует — что серая схема не вокруг аренды, а вокруг инновационного продукта, действительно хорошего, успешного на мировом рынке. Продукт в той или иной форме продается, но доход получает узкая группа людей, причем не всегда разработчиков.

— Я думаю, что в основной массе такие случаи относятся к софтверу, потому что его легче спрятать от контроля. Или к другим разработкам, которые не требуют крупных установок. Если бы я проверял, даже силами Академии, работу какой-нибудь серьезной установки, то сразу заметил бы — на что идет, допустим, колоссальная потребляемая энергия? Или — вы закупили вот эти ингредиенты, материалы, комплектующие, а где продукт? Ведь в таких схемах все это тоже должно делаться «всерую», и скрыть следы очень трудно.

То есть вы не думаете, что такая ситуация типична?

— Я не думаю, что она встречается часто. Мне приходилось слышать рассказы о подобных историях, но не похоже, что они происходят систематически и повсеместно.

Это ваше мнение о РАН или вообще о любых НИИ?

— Вне РАН это проверить сложнее. Открытые, "гражданские НИИ, думаю, на 70—80% уже не функционируют как НИИ. Не выдержали конкуренции. Проданы. А многие институты оборонки — действуют, но они закрыты от посторонних глаз. Кстати, периодически появляются сообщения, что на некоторых таких предприятиях производится огромное количество «контрафакта» — днем штампуют лицензионные диски, ночью — пиратские на том же оборудовании. Днем платят налоги, ночью прибыль возрастает в 10—15 раз. Это объяснимо, ведь только в последние два-три года опять появился спрос на основную продукцию ВПК со стороны государства, а долгое время его не было, тогда и сформировался такой бизнес.

Надо сказать, что в РАН есть еще одна форма «серости» — определенная доля сотрудников, часто молодых и энергичных, которые числятся в каком-нибудь институте, почти ничего там не делают, а заняты бизнесом или еще чем-то, приносящим доход, совсем в других местах. Очень интересные результаты показали недавние исследования институтов РАН, в том числе работа группы очень интересного социолога Сергея Белановского (я консультировал их в процессе работы). В ходе исследования группа иногда сталкивалась с раздраженной реакцией руководства некоторых НИИ, когда оно узнавало, что их сотрудников опрашивали. Тем не менее было обследовано более тридцати институтов, от Москвы и Питера до Владивостока, и обработано 1200 анкет. Это вполне разумная цифра; даже при опросах в масштабе страны обычно хватает 1500 анкет. Так вот, при анализе ответов выявилась кластерная структура научного сообщества Академии (см. рис. на стр. 27). В осях «научная востребованность — научная дееспособность» видны четыре кластера. Первый — порядка 23%, это дееспособные и востребованные. Это сегодня самая продуктивная часть академического сектора — но увы, им уже в среднем 50—60 лет. Второй кластер меньше, около 17%, у них оба показателя меньше, чем в первом, но зато они гораздо моложе (30—40 лет), если их мотивировать, они могут стать продуктивными и войти в 1-й кластер. Самый большой кластер — условно говоря, «болото» (более сорока процентов) — с очень низкой дееспособностью и слабовостребованные (демографически очень неоднородная группа). Так вот те, о ком я начал говорить — это четвертый кластер. Их почти 18%, и они как будто бы тоже не нужны науке. Но в отличие от большого «плохого» кластера, этим людям безразлично, закроется завтра их институт или нет. Они неплохо обеспечены, но зарабатывают на жизнь вне всякой связи со своим работодателем. Среди них много молодых, они достаточно успешны, но уже «не здесь».

Ну а как обстоят дела в новых секторах, связанных с хайтечным бизнесом?

— В начале 1990-х в России было около 40 тысяч компаний, которые в уставе писали об инновационной деятельности. Сейчас таких осталось 22—23 тысячи. Часть из них разорилась, рассыпалась — кто-то уехал, кто-то решил заняться чем-то другим. Но в эту цифру попали только те, кого статистика относит к отрасли народного хозяйства «Наука и научное обслуживание». Гораздо больше, я полагаю, инновационных фирм в промышленности, но они статистикой вообще не учитываются. Никто не знает, сколько в металлургии, например, малых предприятий, занимающихся инновациями. Если фирма создана при академическом институте металлургического профиля — она «ловится» этой статистикой. Если же она находится при каком-нибудь заводе «Северстали», статистика ее не увидит, так как в их классификации нет понятия «инновационная фирма в металлургии». Она будет учтена просто как «малая». А ведь «малая» может и лом на грузовике вывозить.