Наверху даже хуже. Моя спальня — это все еще спальня четырнадцатилетней девочки-подростка. Постеры бойз-бендов на стенах. Все такое розовое. Даже не припомню, чтобы я настолько фанатела от этого цвета. Я стаскиваю одеяло со старой кровати с балдахином и тащу его по коридору в сторону кабинета отца.

Запах старой кожи и заплесневелых книг настигает меня с силой грузового поезда, когда я вхожу в комнату. Мама упаковала все свои вещи, когда уезжала из дома, но она явно не трогала вещи отца. Его записи немного перемешались, книги, бумаги разбросаны по всей поверхности старого письменного стола из красного дерева, насколько я помню его вид. Потрепанный старый диван, который он отказывался выбрасывать, все еще в углу у окна. Он любил использовать допотопный проектор для просмотра фильмов — на белой стене в дальнем конце комнаты все еще висит натянутая простынь, которую он держал специально для этой цели.

Я кладу одеяло на диван и шагаю по комнате, проводя руками по полкам с безделушками: глиняные страшные поделки, которые я смастерила в детском саду, которые папа хранил с яростной бережностью, фотографии его с мамой в то время, когда она еще улыбалась, и они казались безумно счастливыми. Понятия не имею, что изменилось, почему счастье исчезло, я смотрю на их молодые лица, на то, как они дорожат друг другом, будто ничто не в силах разлучить их, и это навевает невообразимую грусть.

Мне отчаянно хочется позвонить Морган, создать иллюзию, что я не одна, поговорить, заполнить тишину этого пустого, одинокого дома. Но мобильный все еще у моей матери. Я поднимаю трубку стационарного телефона на папином столе, и с удивлением слышу длинный гудок. Удивленная и воодушевленная я набираю ее номер и сажусь в папино старое рабочее кресло, раскачиваясь из стороны в сторону, пока раздаются гудки.

Я безнадежна в вопросе решения собственных проблем. У меня нет опыта со всем этим, невзирая на то, как настойчиво Брэндон пытался вытянуть меня из моей раковины и обсудить все, когда я стала жить с ним. Я настолько ухожу в себя, пытаясь мысленно представить, что расскажу Морган о том, что произошло и происходит прямо сейчас, что не понимаю, как долго идет звонок. И вот до меня доходит. Она не подойдет к телефону. Я кладу трубку обратно на рычаг, уставившись на угол папиного стола моего в полной растерянности и оцепенении.

Я совсем одна.

Никогда еще папа не нужен был мне так сильно, как сейчас. Всего одно объятие, звук его голоса, улыбка на лице могли бы все исправить. Тут в голову приходит гениальная идея, и тараканы аплодируют стоя. Его проектор.

Я спрыгиваю с кресла и падаю на колени, фокусируясь на ящиках его стола. Помнится, все пленки он держал в большом нижнем ящике, с аккуратно приклеенными рукописными этикетками, которые описывали содержание каждой из них. Ящик всегда был закрыт, если папы не было дома. Когда я была маленькой, то украдкой пыталась смотреть их, но так и не смогла найти место, где он прятал ключ. К счастью, стоит мне потянуть, ящики бесшумно поддаются. Только фильмов там нет.

Меня сковывает ужас, будто я еще раз потеряла его. Я откидываюсь к стене и подтягиваю колени к подбородку, позволяя нескольким слезинкам катиться по лицу. Внутри зарождается гнев при мысли о том, что стало с видео. Единственный вывод, который я могу сделать — Аманда, должно быть, выбросила их. На мгновение я пытаюсь оправдать ее, что разумно, если подумать, но уверена, она бы не думала дважды, прежде чем избавиться от них. Фактически, она, вероятно, разожгла костер на заднем дворе, а затем с мрачным удовлетворением, скрестив руки, смотрела на пламя, в котором горело мое детство и все доказательства того, насколько замечательным и любящим был отец по отношению ко мне. На большинстве пленок были папа и я, либо я одна. Она же проводила свое время в судебных в суде, что не давало возможности участвовать в моих детских и, как она считала, подростковых играх. Конечно, они были такими, я ведь была подростком. Я была маленькой девочкой, которая хотела, чтобы оба ее родителя были рядом. Любили ее.

Если же на самом деле Аманда не сожгла их, то не знаю, куда они могли деться. представляю себе, насколько сильным было пламя, которое поглотило их, как неожиданно в вспышках огня приходит еще один образ. Молодой коп в доме Брэндона несет катушки фильмов с Super 8 и складывает их в мешки с уликами. Ну, конечно. Папины фильмы они тоже забрали. Просто обязаны были сделать это. Но ничего там не нашли, в противном случае мне было бы что-нибудь об этом известно. Ну и где они сейчас? Куда они могли их деть?

Я поднимаюсь на ноги и проверяю комнату за комнатой, заглядывая в каждый уголок. Они не на кухне, не в гостиной, ни в одной из спален, не в шкафах. Я уже начинаю терять надежду, когда подхожу к двери, ведущую из кухни в подвал; в подвал, где находится крытый бассейн.

Мне всегда запрещалось ходить туда без взрослых. Забавно, но я все еще чувствую, будто нарушаю правила, когда открываю дверь и спускаюсь вниз по лестнице, и в голове звучит строгий папин голос: «Это небезопасно для тебя, спускаться вниз без меня или мамы, маленький монстрик».

Я щелкаю выключателем, и угловые лампочки загораются, заливая холодным синим светом кафель, стены и потолок. Еще один сюрприз — я вижу, что бассейн полон. Я ожидала, что он пуст, но вместо этого любуюсь темно-синей гладью воды с легкими волнами. В дальнем конце комнаты, перед деревянной стойкой, где стопкой сложены полотенца, громоздятся картонные коробки. Искра надежды — может это то, что я ищу? И бинго, бросившись туда, я обнаруживаю, что, да, это именно то, что я ищу. Я открываю створки на коробке и вижу каллиграфический, аккуратный почерк отца на приклеенных к кассетам этикетках Прямо сейчас я буквально готова разразиться слезами счастья.

Не теряя времени попусту, я тащу первую коробку вверх по лестнице, оставляя свет включенным на случай, если соберусь вернуться еще за одной. Я включаю проектор так, как папа учил в детстве, и через тридцать секунд начинается воспроизведение случайного видео. Старая техника возрождается к жизни, издавая знакомые стоны, скрипы и скрежет. Изображение, сначала размытое, разворачивается на стене. Сердце уходит в пятки.

Улыбающееся лицо моего отца смотрит прямо на меня, когда со смехом он отмахивается от камеры; камеры, которую держу я. Протягивает руку и забирает ее у меня.

— Звезда в нашей семье не я, монстрик. А ты. Давай, расскажи мне историю еще раз. — Камера дрожит и вот на стене я, мне лет восемь или девять, во рту не хватает двух передних зубов, волосы завязаны в косички по обе стороны головы.

— Хорошо, — говорю я, склоняя голову набок. — Она про Икара. Он жил в тюрьме вместе со своим папочкой.

— В тюрьме? — спрашивает папа по ту сторону камеры.

— Да, в тюрьме. — Я хмурюсь, пытаясь сосредоточиться. — Ну, типа лабиринта, кажется, лабиринта, который построил его папа, но они не могли выйти, так что он был и тюрьмой тоже.

— Угу. И что произошло в лабиринте?

— Ну, папа Икара хотел сбежать из тюрьмы, но не мог. Вокруг повсюду была вода. — Я широко развожу тощими руками, охватывая пространство, и папа смеется, звук слышен так близко к камере. — И вот однажды, папа Икара понял, что единственный способ бежать — улететь. Он собрал все перья, которые смог найти, и смастерил две пары крыльев.

— И как он слепил перья вместе?

— Воском! Он использовал воск свечи, — говорю я.

— А что потом?

— Он дал одну пару Икару, а другую оставил себе. Он улетел, но, прежде чем взлетал, сказал Икару, чтобы он следовал за ним. Он сказал: «Не подлетай слишком близко к солнцу, потому что воск растает, и перья выпадут из крыльев!»

Папа смеется надо мной, качая пальцем, притворившись Дедалом, отцом Икара, который предупреждал его.

— И что сделал Икар?

— Он подлетел слишком близко к солнцу, па!

— О, нет! — Задыхается он. — И воск расплавился?

Я понимающе киваю.

— Ага. Он упал с неба. Но в конце с ним все было хорошо.