Еще больше смеха. Картинка трясется, когда папа опускает камеру, и снова становится ровной. Он оказывается в кадре и садится рядом со мной. Усаживает меня к себе на колени, и я кладу голову ему на плечо, камера все записывает, но мы об этом забыли.

— Как ты думаешь, чему учит эта история, Айрис? — говорит он тихо.

— Она учит всегда слушать папу, — отвечаю я уверенно. И зарабатываю улыбку отца, который кивает мне.

— Да, всегда нужно так делать, я полагаю. А еще?

Я хмурюсь, пытаясь понять.

— Если высоко взлететь, потом долго падать?

— Угу. Но мне кажется, есть еще кое-что. Икар не просто так улетел так высоко. Он был заперт в ловушке в очень плохом месте в течение очень долгого времени, и был так счастлив, когда освободился, что просто обязан был лететь все выше и выше вверх. Он мечтал о вышине, хотел прикоснуться к небу. И так хотел исполнить свою мечту, что забыл о том, что ему говорил папа.

— Поэтому мне лучше не мечтать, папочка? — Мое сердце почти перестает биться, глаза не отрываются от экрана, когда я слышу это. Нежность в папином взгляде заставляет меня распадаться на части, разбиваться, и боюсь, больше никогда я не буду целой.

— Нет, детка. Как раз наоборот, говорю тебе. Всегда следуй за своей мечтой.

— Но что если я упаду?

Он качает головой.

— Неважно. Летай высоко, маленький Икар. Я всегда буду рядом и поймаю тебя, обещаю.

К тому времени как фильм заканчивается, и катушка перематывается, я плачу навзрыд. Мне больно, так плохо внутри, что хочется сбежать ото всех и плакать до тех пор, пока я не смогу больше ничего чувствовать. Но знаю по опыту, это не сработает. Я все еще чувствую, чувствую все, всю боль, скорбь и страдания, несмотря на то, сколько слез было пролито.

Я всегда буду рядом и поймаю тебя, обещаю. Но сейчас его нет рядом, чтобы поймать меня. Почему он сказал эти слова, когда умирал? Летай высоко, Икар. Что значит его последнее послание для меня? Единственное, что приходит мне в голову — он хотел сказать, что не собирается нарушать свое обещание. Что никогда не покинет меня. На самом деле, нет. И в каком-то смысле, он не покидал.

Вступительные аккорды песни высушивают мои слезы. Я резко вскидываю голову. На стене появляется новая картинка. Я не помню этот фильм.

Люк. Люк с непомерно большой для него гитарой на коленях. Думаю, ему здесь лет двенадцать, не больше тринадцати. Волосы длиннее, чем я помню, глаза настороженные, испуганные. Папа проходит мимо объектива и, улыбаясь, садится рядом с ним.

— Готов? — говорит он.

Люк нерешительно смотрит на него, руки зависли над гитарой, он волнуется, но пытается взять себя в руки.

— Я... Я не знаю.

— Ну же, ты всё знаешь. Давай, ты можешь это сделать. Ты же уже играл для меня. — Папа широко улыбается. — Ничего, если ты ошибешься раз или два, Люк. Ошибки — часть обучения. Я здесь. Я помогу тебе.

Моя рука взлетает к лицу и накрывает рот.

Люк осторожно всматривается вниз в гриф гитары, медленно размещая пальцы на струнах. После еще одного робкого взгляда в сторону папы, он кладет вторую руку на гитару, заново расставляет пальцы по струнам и начинает играть.

Blackbird, The Beathels.

Папа отбивает ногой ритм, мягко подпевая, так как Люк спотыкается, но затем исправляется. Люк с папой вместе поют припев, разбивая мое сердце на крошечные осколки.

Мне следовало выслушать Люка, узнать, что он хотел мне сказать там, на кухне, неважно, насколько ужасно это могло звучать. Я смотрю на двенадцатилетнего парнишку передо мной и все, что я вижу, — насколько он сломлен. Неважно, что говорит моя мать, я никогда не поверю, что этот бедный, сломанный мальчик над кем-то издевался, сексуально или иначе. Не имеет значения, что он ничего не отрицал. Я просто не могу в это поверить. Испуганный маленький мальчик на экране передо мной заново учится жить, и мой отец пытается ему помочь. Папа пытался помочь нам обоим — дать нам обоим крылья, чтобы мы могли учиться летать. Одни он создал для меня, еще одни хотел починить для Люка. Я выключаю проектор, укутываюсь в стеганое одеяло на любимом папином диване и засыпаю в слезах.

Побег, часть вторая

Мое сердце с громким стуком вырывается из груди. Мне требуется около минуты, чтобы прийти в себя и понять, чего я испугалась. Звук, который разбудил меня, слышится снова, громкий и ясный: звон разбитого стекла. Я выпрямляюсь в кресле, стягивая одеяло, и напрягаю слух, чтобы услышать то, что происходит внизу. Еще громче. Будто тяжелым ботинком стучат по дереву. Первая мысль — это Люк, приехал, чтобы попытаться говорить со мной, но логическая часть мозга работает быстрее, чем подсознание. Зачем ему разбивать окно для этого?

Еще один звук разрушений доносится снизу, я вскакиваю и шарю по карманам в поисках телефона. Но у меня его нет. Твою ж мать. В три шага я пересекаю комнату и хватаю трубку домашнего, сердце бьется еще чаще. Я набираю сотовый Люка и спешу к окну. Там стоит огромный черный внедорожник с тонированными стеклами, он припаркован за газонокосилкой. Во сне я не услышала, как он подъехал

В трубке гудки.

Гудки.

Гудки.

Он не отвечает.

— Ну же, Люк. Давай!

Странное жужжание внизу заставляет меня замереть как статуя, и мой большой палец нажимает кнопку окончания вызова. Святой черт, что это? Я выхожу в прихожую на цыпочках и склоняюсь над перилами, задерживая дыхание. Треск становится громче, и внезапно я узнаю этот звук. Это шум работающего мусоропровода — грохот, стук, глухие удары.

Перед глазами секунд десять мелькают все фильмы ужасов, которые я смотрела в своей жизни. Каждой клеткой тела я знаю, что не должна спускаться вниз. Вместо этого я прижимаю трубку беспроводного телефона к груди и беззвучно пересекаю прихожую, захожу в кладовку. Можно спрятаться в шкафу, но я не допускаю такой ошибки. В случае чего мне некуда бежать и это, наверное, первое место, где меня будут искать. Нет, причина, по которой я выбрала эту комнату, сверкает бликами в темноте у двери, справа, где мой папа ее оставил. Моя цель — бейсбольная бита.

Я стою за дверью, ее ручка становится липкой от пота в моих руках, и изо всех сил я стараюсь не дышать слишком громко. Наконец слышится звук, которого я так ждала после грохота мусоропровода: скрип на лестнице. Кто бы ни находился в доме, он приближается. Твою мать, твою мать, твою ж мать. Я всматриваюсь в узкий просвет открытой двери и в тусклом освещении соседней комнаты вижу силуэт, пытаюсь понять, кто это.

Черная голова появляется неожиданно, как призрак, затем видны черные плечи и черное туловище человека, с головы до пят одетого в черное и лыжную маску, скрывающую лицо. Я закусываю губу, отчаянно пытаясь не всхлипывать. Фигура добирается до вершины лестницы и замирает, крутит головой, оглядывая коридор, явно пытается выбрать дверь, куда идти дальше. Я вижу серебряную вспышку в руке человека, он довольно высокий. И подавляю желание накинуться на него, когда понимаю, что это нож. Сантиметров двенадцать длиной, изогнутое, источающее угрозу лезвие, созданное для охоты, призванное снимать скальп с животных и потрошить их. Я сжимаю рот рукой и считаю до пяти. Сосчитай до пяти и успокойся — все, о чем я могу думать.

Призрак медленно и осторожно подходит к папиному кабинету, я вижу это по тени в прихожей. Он исчезает внутри. Я начинаю паниковать; мне стоит бежать вниз по лестнице? Попытаться пройти мимо двери, за которой он скрылся? Ноги дрожат, они практически готовы убежать сами собой, без вмешательства моей головы, когда телефон, который я все еще сжимаю у груди, начинает звенеть.

— ЧЕРТ!

Я роняю телефон так резко, будто он ужалил меня. Отскакиваю в угол комнаты, страх, проникает в каждую клетку застывшего тела. Телефон продолжает звонить вместе с другими телефонными трубками, разложенными по другим комнатам. Но здесь только одна телефонная трубка. И она у меня. Я обеими руками хватаю бейсбольную биту, вытягивая ее перед собой.