«Абонент временно недоступен. Пожалуйста, перезвоните позднее».

— Странно.

— Что такое? — Мама на грани нервного срыва. Я тоже близок к этому.

— Проблемы на линии. Она не может быть отключена. Ты дозванивалась всего неделю назад, да?

Мама кивает.

— Может, неполадки из-за снега?

— Может быть. — Но что-то не так. В груди колет от беспокойства. Даже если этот хаос с линиями вызван снегом, это означает, что Эвери, наверное, замело. — Мама, дай ключи. Я поеду туда.

Мама берет ключи в руки, морщины на ее лбу складываются в бесчисленное множество линий.

— Будь осторожен, ладно, малыш? У меня плохое предчувствие. Веди осторожно. И привези ее домой, слышишь?

40 глава

Сделка

Размеренное гудение.

Звук капающей воды.

Знакомое жужжание.

Голова просто убивает меня. Изо всех сил пытаюсь открыть глаза, инстинктивно понимая, что зрение сейчас важнее слуха. Острая боль пронзает голову, когда мне удается разлепить веки, яркая вспышка моментально ослепляет меня, но мгновение спустя свет чуть приглушается. Не настолько, чтобы облегчить пульсирующую на затылке боль, но достаточно, чтобы я снова могла видеть.

Я привязана к стулу. В подвале. С бассейна снят защитный тент, и вода искрится, отбрасывая свет на потолок и стены. Папин проектор закреплен на деревянном стуле — одном из тех, что обычно стоят у барной стойки на кухне. Проектор включен, но фильм не проигрывается. Виден лишь белый квадрат на стене в противоположном конце помещения.

Я оглядываюсь: вокруг никого.

Ужас заполняет каждую клеточку моего тела. Кто бы это ни был, он привязал меня к стулу, бог его знает что у него на уме, и я никак не могу освободиться. Крепления, привязывающие меня к стулу, тугие и крепкие. Я пытаюсь ослабить их, но все без толку.

— Советую поберечь силы, — отражается эхом от стен низкий голос.

Я прокручиваю его в голове снова и снова, пока не понимаю, что звук искажен. Слышится жалобный скрип кожаных ботинок — мой похититель спускается по лестнице в подвал. Тело в панике деревенеет, пока он подходит, фигуру и лицо все еще не разглядеть.

— Что вы делаете? — вырывается мое шипение, я парализована паникой.

Неизвестный подносит небольшой черный ящик ко рту и нажимает кнопку.

— Самое время перемотать глупые вопросы, как думаешь?

Я не отвечаю. Неизвестный больше ничего не говорит. Он осторожно приближается к проектору и, аккуратно управляясь со старой техникой, ставит пленку, явно не принадлежавшую папе, в подающий отсек. Он работает в тишине, прокручивая ленту с конца к самому началу.

— У меня есть одно видео твоего отца, которое ты точно еще не видела, — обращается он ко мне, говоря в передатчик. — Думаю, мы можем посмотреть его вместе.

Я дергаюсь в веревках, удерживающих мои руки за спиной, плотно привязанная к стулу. Они сильно врезаются в кожу. Фигура в черном приближается и с силой наносит удар по моему лицу рукой в перчатке.

Щека горит огнем. На глазах выступают слезы. Я всегда думала, что в такой ситуации не буду подчиняться, но в реальности быть чьей-то пленницей, чувствовать, что твоя жизнь в опасности, вызывает дикий страх. И я не могу сделать ничего, только хнычу. Человек в черном возвращается к проектору и снова говорит в датчик:

— Кому было сказано не дергаться? — Больше ни слова. Он ставит фильм на воспроизведение, и вдруг на подвальной стене оживает лицо моего отца. Он в слезах, нижняя губа разбита и кровоточит. Внутри меня все переворачивается и замирает от страха.

— Что... что это?

Человек в черном за пару шагов сокращает расстояние между нами и хватает меня за волосы, заставляя поднять голову.

— Смотри, — рычит он в голосовой передатчик. И мне приходится. Папины глаза лучатся неимоверным светом, словно кто-то зажег их. Слышен мужской голос за кадром.

— Ты невероятный счастливчик, Макс. Ты считаешь себя везунчиком?

Отец тяжело сглатывает.

— По большей части, — его голос дрожит.

— Всего лишь по большей части? У тебя прекрасная жена, прекрасная дочь. Хорошая работа. Тебя уважают в обществе. Да ты гребаный святоша, по сути. Так ведь?

— Похоже на то, — тихо отвечает он. Он звучит неуверенно, будто не знает, правильный ли это ответ.

— Ну, так что заставляет тебя думать, что ты счастливчик только «по большей части»?

— Ну, меня бы здесь не было, если бы я был счастливчиком постоянно, — отвечает он на выдохе.

Человек за кадром фыркает, подавив смешок.

— Это большое везение, что ты сегодня здесь, Макс. Просто ты до сих пор не понимаешь этого. — Подвал заполняет звук сапог, шаркающих по бетону. Папин взгляд мечется влево. Кто-то движется вокруг него. — Хочешь, чтобы я объяснил, почему так говорю, а, Макс?

— Д-да.

— Ну ладно. Так и поступим. Смотри.

Прямо у папиного лица на экране появляется рука. В ней лист бумаги. Я не вижу, что на нем, а отец видит. Он издает страдальческий крик, а гримаса боли искажает лицо.

— Нет! Нет, не надо. Пожалуйста! Пожалуйста! — умоляет он. Лист переворачивают, и я вижу, что это не просто бумага, это фотография. Моя фотография. Четырнадцатилетняя я улыбаюсь с глянцевого снимка. Мой желудок скручивает.

— Понимаешь, в чем дело, Макс. Кое-кто из нас хотел, чтобы сейчас здесь сидела твоя маленькая девочка. Но ты особый случай. Ты же у нас святоша, борешься, чтобы никто не сбился с пути. Так что мы проголосовали, и пришли к выводу, что на этом месте сегодня должен оказаться ты.

— Адам, пожалуйста, — шепчет отец. — Пожалуйста, не делайте этого.

Адам? Адам? Как в замедленной съемке, в моем мозгу начинают крутиться шестеренки. Он обращается к Адаму Брайту. Брату мэра Брайта, баскетбольному тренеру Брейквотерской школьной команды, отцу Мэгги... это человек, который угрожает моему отцу? Похититель усиливает хватку на моей шее, крепко впиваясь пальцами в кожу. Я вздрагиваю, пристально следя за событиями, разворачивающимися на видео.

Адам заходит в кадр, теперь его полностью видно, как и то, что он наклоняется вперед и с остервенением бьет отца в челюсть. Папа откидывается назад с такой силой, что я кричу. Знакомое лицо Адама, человека, которого я знала с рождения, отражается на весь экран.

— Так вот, это — твоя удача, Максвелл Бреслин. Тебе дают выбор. Ты можешь занять место своей дочери. Остаться гребаным святошей и убить себя, — он достает оружие из-за пояса, упираясь им прямо в папино лицо так, чтобы был виден каждый сантиметр блестяще-черного пистолета, — или можешь позволить своей дочери быть нашей жертвой. Что скажешь, Макс? Готов к сделке?

О боже.

Господи, только не это.

Сделка.

— НЕТ! — Я кричу так громко, что чувствую, будто мои голосовые связки рвутся пополам. Нет, нет. Нет! Нет! Вот что папа имел в виду. Моя жизнь за его. Он умер, чтобы спасти меня. Желчь наполняет мое горло, слезы жгут глаза. Плечи отца опускаются. Он с усилием выдыхает, наклоняется вперед и сплевывает кровь на пол.

— Я сделаю это. Я убью себя.

Адам поворачивается к камере и улыбается во все тридцать два зуба, глядя прямо на меня, словно привидение из прошлого.

— Ты слышал мужика, Джефф. Он готов на сделку. — Адам на седьмом небе от того, что мой отец согласился на ультиматум, порожденный его больным рассудком. Раздается голос Джефферсона Кайла, еще одного из тех, в чьем в убийстве обвинялся мой отец, в кадре его не видно.

— Ты бы не слишком злорадствовал, Адам, — выдает он. — Сам знаешь, Хлоя не придет в восторг. Она почти свихнулась на этой девчушке Бреслин.

Чтобы сложить частички пазла, мне хватает трех секунд. Имя, которое Джефф говорит так небрежно. Хлоя.

Ледяные когти тревоги впиваются в тело. Нет. Нет, разве это возможно? Но, конечно же, когда я задираю голову, чтобы увидеть человека, чьи пальцы все еще удерживают мою шею, лыжной маски уже нет на месте, и в мои глаза устремляет свой немигающий взгляд Хлоя Мэтерс.