– А вы не там ищете, – ответил приятель.

Дейл в тот день прикатил на ферму Дуэйна в одиночестве – Лоренс лежал в постели с простудой, – и Старик велел Дейлу лезть на верхний, нагретый солнцем ярус амбара, где Дуэйн занимался тем, что чертил на стене знаки, сильно смахивающие на египетские иероглифы. Оказалось, что это и правда египетские иероглифы, Дуэйн решил поклоняться какому-то египетскому богу или богине – тогда Дейл совершенно этим не заинтересовался – и устроил под потолком амбара богатейший алтарь с черепами птиц и животных. Дейла волновали только поиски пещеры бутлегеров.

– Что ты имеешь в виду? Почему это мы ищем не там?

– И не то, что есть на самом деле – продолжал Дуэйн, обводя белой краской цепочку иероглифов, изображавших неведомых птиц, волны и странные глазки.

– Что ты имеешь в виду?

– У бутлегеров не было никакой пещеры. Они жили на одной из ферм и прокопали оттуда подземный ход. И этот подземный ход не очень длинный.

– А ты откуда знаешь? – спросил Дейл.

– Они жили на нашей ферме, – пояснил Дуэйн.

– И ты видел подземный ход?

– Я туда не ходил.

– И где же нам тогда копать?

– Да не надо вам копать. Ход начинается прямо в подвале «Веселого уголка».

– А там есть их автомобили и все остальное? А покойники?

Дуэйн засмеялся и почесал нос кисточкой.

– Вряд ли. Там все больше крысы и дерьмо. Сомневаюсь, что гангстеры сумели бы выкопать хороший подземный ход. Он должен проходить как раз там, где когда-то стоял старый сортир.

Дейл сморщил нос.

– Тогда это никакая не пещера бутлегеров. Настоящая пещера огромная, в ней машины и полно всякого добра и виски. Мы совершенно уверены, что она за ручьем на ферме дяди Генри и тети Лины.

Дуэйн пожал плечами, и на этом разговор закончился. Дейл никогда больше не расспрашивал друга о пещере.

И вот теперь, сорок лет спустя, Дейл заснул, улыбаясь пришедшему воспоминанию. Он не слышал царапанья, которое теперь вместо воя доносилось из темноты, царившей за печью, – оттуда, где находился угольный бункер.

Следующие три недели ноября Дейл наслаждался жизнью на ферме. Это была короткая передышка перед началом кошмара.

Оказалось, что все отрицательные моменты его местопребывания и ситуации в целом так или иначе оборачиваются для него в положительную сторону. Паршивая погода – было еще два теплых осенних денька, а потом снова набежали серые тучи и пошел снег – не выпускала его из дому, заставляя все глубже погружаться в себя тем непостижимым образом, который так важен для писателя. И превыше всего была работа, ради которой он и отправился в свой «творческий отпуск». Дейл пользовался моими записными книжками, чтобы уловить ощущения себя одиннадцатилетнего – в Элм-Хейвене, в лето шестидесятого. До приезда сюда он так и не сформулировал для себя самого цель, с какой пишет книгу о том лете, даже когда наконец ясно вспомнил все события, но старался сделать это с самого момента приезда в «Веселый уголок».

Поначалу отсутствие связи с внешним миром – телефона, Интернета, телевидения, – доводило его чуть ли не до головокружения. Несмотря на то что Дейл был прежде всего писателем и ученым, он привык находиться в гуще жизни. Но по мере того как дни складывались в недели, спокойствие, особенно умственное, душевное, обусловленное отсутствием электронной почты и телефонных звонков, сделалось сначала приятным дополнением к работе, а затем переросло в необходимость. Время от времени он порывался позвонить в Оук-Хилл, в Элм-Хейвен, своему агенту, дочерям, но не ощущал необходимости в этих звонках и вскоре вообще перестал думать об этом.

Дейл отыскал в Элм-Хейвене газетный киоск и покупал там «Пеория джорнал стар» – якобы ради политических новостей, хотя это была местная газета и редко какая новость действительно вызывала у него интерес. Гораздо чаще, особенно после нескольких часов работы, он спускался в подвал, где я когда-то ночевал, и включал какой-нибудь из приемников, а потом ложился на мою кровать и слушал джазовые передачи из далекого Сент-Луиса, как я слушал когда-то жаркими летними ночами трансляции матчей между «Кардиналами» и «Щенками», когда голоса, проносясь в наэлектризованной атмосфере ионосферы Земли, становились то громче, то тише, порождая смутное ощущение расстояния и пространства.

Но больше всего Дейл Стюарт радовался своей изоляции. Необычность дома, таинственный свет на заколоченном втором этаже, стычки со скинхедами и бывшим городским хулиганом скорее развлекали его, чем наводили на мрачные размышления. Эти события придавали всему привкус необычности, не неся при этом грубого запаха настоящей опасности. И это способствовало его погружению в себя и обретению уверенности в будущем успехе.

Он начал выходить на прогулки. После десятилетий, прожитых на американском Западе, где все проявления природы представляют собой грандиозные зрелища, Дейл получал огромное удовольствие, обнаружив какой-нибудь скромный вид, открывающийся с невысокого холма в четверти мили от амбара, – долину, где сорок лет назад я похоронил свою собаку, Виттгенштейна, хотя Дейл понятия об этом не имел, – или уголок в лесочке Джонсонов, куда он попадал, прошагав еще три четверти мили на юг по замерзшему ручью. Серые небеса и плоский ландшафт скрадывали масштаб местной природы, делали ее ближе, понятнее, обозримее, и вскоре Дейл начал выходить на прогулки каждый день – на час или на два, в любую погоду. Иногда, шагая по гребню холма обратно к ферме или срезая путь через промерзшие поля, Дейл даже не видел дома, пока до него не оставалось всего лишь несколько метров. Первым из снега и мглы выдвигался амбар, затем поднимался на железной решетке заржавленный овал цистерны с бензином, а уже потом в неярком свете вырисовывалась умытая непогодой белая коробка дома.

Он готовил себе ленч: обычно суп, французский батон и кусок сыра, – а затем возвращался в кабинет моего Старика, к столу с выдвижной крышкой, к книжным полкам, к кушетке и тусклому свету. Там он работал, еще несколько часов набирал текст на компьютере, часто распечатывал написанное за день на компактном лазерном принтере, который привез с собой, редактировал, чтобы вечером или следующим утром внести исправления в файл на жестком диске. Затем наступало время обеда – обычно это было что-нибудь посущественнее супа и хлеба, – а после он еще часа два писал, прежде чем посвятить вечер чтению или же отправиться в подвал слушать джаз по неуклюжему на вид, но отличному консольному приемнику.

Дейл писал быстро, но не очень хорошо. И университетская подготовка, и опыт работы на заказ научили его начинать от внешнего к внутреннему, то есть структурировать сюжет, обрисовать характеры и обстоятельства, а уже потом углубляться в тему – так резчик извлекает форму из куска деревяшки. Я погиб еще ребенком, но уже тогда выяснил одну важную вещь, касающуюся литературы: чтобы писать хорошо, необходимо двигаться от внутреннего к внешнему. Тогда у произведения появится непоколебимый стержень, заключенный либо в характерах героев, либо в сюжете, и все начнет закручиваться по спирали от этого стержня. Дейл же по-прежнему вгрызался внутрь, стараясь при этом не повредить текстуру материала и надеясь обнаружить в дереве прекрасные формы.

Его ощущение места действия ненаписанного романа было очень сильным. В конце концов, что для нас более зримо, чем география нашего детства? Время от времени он садился в «лендкрузер» и медленно кружил по Элм-Хейвену, чтобы освежить в памяти некоторые топографические моменты, но на самом деле описывал в романе вовсе не тоскливый и обшарпанный город гнусного нового века. Дейл погрузился в атмосферу тысяча девятьсот шестидесятого года и, проезжая по улицам, видел вокруг себя постройки и людей, которых здесь больше не было, которые уже никогда не появятся здесь вновь.

Дейл не испытывал чувства вины из-за того, что пользовался моими записными книжками с набросками и заметками, с коротенькими описаниями-портретами мальчишек из лета шестидесятого, включая его самого. После моей смерти Дейл пообещал себе стать писателем, каким хотел стать его покойный друг Дуэйн, поэтому казалось вполне естественным, что он выстраивает свой новый роман, основываясь на моих зарисовках и наблюдениях.