– Я не вполне уверена, – продолжала она, – но мне кажется, он был ее любовником очень недолго. Отец тогда служил где-то на средиземноморском побережье, а мать гастролировала там со своей труппой. Очевидно, роман их был бурным, но непродолжительным. Он говорил, что очень любил мою мать, однако она это отрицает. Мать пристрастилась к опиуму, к тому же она всегда была весьма посредственной актрисой. И обращалась со мной как со своей служанкой. Таскала меня за собой из одного театра в другой, отдавала мне различные приказания... и совершенно меня не любила. Мать считала меня чопорной, самодовольной англичанкой, каковой я, в сущности, и являлась – ведь мой отец был англичанином! И в то же время она запрещала мне даже упоминать о моих английских корнях и не разрешила поехать в Англию, чтобы познакомиться с родителями отца.

Мадлен снова умолкла, и Томас понял, что она отдалась воспоминаниям. Он тоже молчал, хотя и опасался, что Мадлен, заговорив, сменит тему. Оказалось, что она взяла паузу лишь для того, чтобы собраться с мыслями. Минуту спустя Мадлен с невозмутимым видом продолжила свой рассказ:

– Я узнала о его смерти только через год после того, как это произошло, да и то случайно – нашла письмо от родственников отца в кармане маминого платья. В письме подробно описывались обстоятельства его смерти. Похоже, мать просто забыла показать мне письмо – слишком уж эгоистичной она была, всегда думала только о себе. Когда Жак прочитал мне это смятое письмо... Когда я узнала, что моего дорогого отца уже больше года нет в живых... В общем, именно в тот момент я решила, что стану сама себе хозяйкой. Поскольку мать терпеть не могла англичан, я хотела забыть о том, что наполовину француженка. Отец очень любил меня и хотел сам меня воспитать, вот я и сказала себе: «С этого момента я – англичанка». Разумеется, мне следовало выучить родной язык отца, и я в конце концов добилась своего – учила английский сначала с Жаком, потом самостоятельно. Учила усердно и без устали. К сожалению, я до сих пор никак не могу избавиться от акцента. Зато я прекрасно знаю Францию, и это очень мне сейчас помогает. Теперь, когда я нахожусь на службе у англичан... Знаете, Томас, теперь я чувствую, что действительно приношу пользу. – Мадлен тяжко вздохнула и добавила: – Возможно, это глупо, но у меня именно такое ощущение.

– А как вы связались с этим Гренье? – сквозь зубы процедил Томас. – Вы, кажется, сказали, что вам в то время было пятнадцать?

Мадлен кивнула и снова вздохнула. И Томас вдруг почувствовал, что ему ужасно хочется подойти к ней и заключить ее в объятия.

– Да, мне было пятнадцать. Я познакомилась с ним в Каннах во время постановки музыкальной пьесы, наделавшей много шуму. Он играл коммивояжера и пел, а я была его костюмершей – помогала ему одеваться для роли. И в конце концов начала не только одевать его, но и раздевать. Но стала я его любовницей вовсе не для того, чтобы изучить язык. Он сам предложил мне заняться английским. Предложил до того, как мы стали близки.

– Но вы же в то время были совсем еще девочкой.

– Да. И ужасно наивной.

Томас поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее. Потом спросил:

– А вы любили его?

Сердце его бешено колотилось, но он не выдал себя.

Часы на каминной полке пробили десять, и Мадлен, посмотрев на них, почему-то улыбнулась. Затем снова обратила взгляд на собеседника:

– Томас, слишком много личных вопросов для всего лишь одной партии в шахматы. По-моему, вы пытаетесь меня отвлечь, потому что боитесь, что я вас обыграю.

– У вас чересчур живое воображение, мадам, – заметил Томас, делая вид, что шокирован ее словами.

Запрокинув голову, Мадлен весело рассмеялась. Потом вдруг резко наклонилась, так что частично открылись груди в глубоком вырезе ее платья, и пристально посмотрела на Томаса.

– Ваш ход, мистер Блэквуд, – сказала она с улыбкой.

Томас почувствовал, что обливается потом. Однако заставил себя не смотреть на груди Мадлен – нельзя было показывать ей, какую власть она над ним имеет. Во всяком случае, пока.

Передвинув ладью на шесть клеток, он напомнил:

– Мадлен, вы не ответили на мой вопрос. Она усмехнулась и сказала:

– Томас, а что такое любовь? Мне нравился Жак, но я была еще совсем девчонкой, а он – на двадцать восемь лет старше меня. Кроме театра, чтения и английского, у нас с ним не было ничего общего. Или почти ничего. Случилось так, что нам с ним какое-то время суждено было жить вместе. Обычно именно так и происходит, вам не кажется?

Томас прекрасно понял, что Мадлен имеет в виду и чего хочет от их отношений. Или думает, что хочет. К счастью для них обоих, он не собирался ей уступать.

– А вы любили когда-нибудь? – Он пристально посмотрел ей в глаза. – Я имею в виду не короткую интрижку и не просто физическую близость, а настоящую любовь, страстную и захватывающую целиком. Любовь... которую невозможно вообразить.

Мадлен молчала, и Томас почувствовал, что вопрос ее смутил. Она покраснела и облизала губы. Внезапно в глазах ее промелькнуло беспокойство, и она потупилась. Машинально прикоснувшись к своему королю, прошептала:

– А вы, Томас?..

Ни секунды не колеблясь, он прошептал в ответ:

– Да, любил.

Ответ Томаса смутил ее еще больше, чем вопрос, и она беспокойно заерзала на диване. Разговор принимал слишком личный характер, и Мадлен не знала, как реагировать на признание собеседника. Она ужасно нервничала, но скрывала это.

– Вы любили... свою жену?

Томас понял, что наконец-то добился своего – заставил Мадлен проявить интерес к нему и, самое главное, заставил ее говорить серьезно, причем на очень личную тему.

Глядя на Мадлен все так же пристально, Томас проговорил:

– Да, я любил. Любил женщину, с которой познакомился много лет назад.

Она медленно подняла на него глаза, и Томасу показалось, что он окунулся в восхитительные озера. Дыхание с трудом вырывалось из ее груди; пальцы судорожно сжимали шахматную фигурку.

Томас усмехнулся, прищурился и бросил взгляд на доску. Передвинув своего ферзя на девять клеток, он «съел» ферзя Мадлен и накрыл ее руку ладонью.

– Вам мат, мадам.