— А я обжил баню. Вон на отшибе. Это моя хижина. — Он пытливо посмотрел на нее. — Хорошо?

— Здесь? — растерянно спросила она и оглянулась. — Да. Только...

— Что?

— Только как-то... непривычно просто. Это из колодца так пахнет?

— Да. Я беру воду из ручья. В роще ручей.

Они прошли по короткой деревенской улице мимо серых истерзанных изб, мимо огородов и садов с торчащими кое-где из зеленых лохм ветхими плетнями.

Над дверью бани-хижины висела коряга.

— Это Охраняющий, — сказал он, и тогда девушка разглядела кривой рот, редкие толстые волосины и пустой глаз во лбу.

Скрипнула дверь, и они вошли в хижину. Привыкнув к сумраку, девушка увидела печь, железную кровать с рваным матрацем, набитым соломой, стол, застекленное оконце и полку под потолком, — там круглились свечи, лежали спички, пачка соли, стоял чайник, кружка с ложкой, котелок. Пахло плесенью и давним дымом.

— Так странно, — пробормотала она.

— Обед будем готовить на улице, — сказал он, снимая с полки котелок и чайник.

Он отправился на ручей. Девушка села на лежак и сразу почувствовала себя разбитой и уставшей. Есть не хотелось, хотелось лечь и вытянуть отяжелевшие зудящие ноги... Она прилегла и задремала.

Когда она вышла на улицу, он уже разводил костер. Он чиркнул спичкой и зажег растопку, пламя всосалось в сухие дровины и вырвалось миг спустя вверх, и забило в дно чайника и котелка с водой.

— Ты и зимой здесь бываешь? — спросила она, опускаясь на корточки перед костром.

Он кивнул.

— Странно здесь, — сказала она. — Хорошо, но как-то странно. Как ты нашел все это?

— За грибами как-то поехал и набрел на пруды. Карасей, подумал, небось... Еще раз приехал со снастями. Действительно — карасей!.. И — вот.

— Но как же ты ружье посеял. Плохо без ружья. Волки всякие. И люди могут... Какой-нибудь беглый. А? Здесь часто бывают люди?

— Нет, болото отпугивает. Но иногда грибника можно... Ну и зимой охотники бегают на лыжах за зайцами.

— Зимой — у-у как, да? Здорово, да? Метель, волки, а ты печку топишь.

Вода в котелке забурлила. Он хотел засыпать крупу, но девушка попросила: дай я все сделаю, — и он отдал ей соль, ложку, прикрученную к пруту проволокой, крупу в мешочке и банку тушенки. Она сыпанула в кипяток три горсти крупы и щепоть соли и, отворачивая от жаркого костра лицо, принялась помешивать варево ложкой на пруте. Он сидел напротив, глядел в огонь и думал: вот через три дня, вот на два года. Ну ладно, это не двадцать пять лет. И не война. Это ерунда — два года.

Крупа разбухла и стала белой. Девушка вытряхнула из банки в котелок тушенку и перемешала розовые куски с кашей. Она сняла котелок и чайник с жерди, в чайник насыпала заварки. Утерев красное мокрое лицо, она взглянула на него: ловко я все делаю, правда?

Они обедали в хижине перед оконцем. Они молча ели дымящуюся кашу с черным мягким хлебом и смотрели в оконце. Потом пили чай. Девушка думала: неужели где-то есть город? неужели только сегодня они выехали из города?

С улицы донесся резкий и сухой злобный вскрик, девушка поперхнулась и закашлялась, и тревожно посмотрела на хозяина хижины.

— Это сапсан. В роще живет. Редкая птица.

Девушка кивнула. Но страх стоял в ее глазах. Выждав немного, она сказала:

— А все-таки ружье... с ружьем... как же ты так?

Одностволка шестнадцатого калибра лежала под толщей ила на дне одного из семи Кофейных прудов. Он нехотя ответил:

— Потерял.

— Врешь? — осторожно спросила она.

— Нет.

— Врешь, — сказала она. — Сразу видно. Тебе лучше никогда не врать. Это сразу всем видно будет.

— Что ты прицепилась к этому ружью?

— Ничего. Просто лучше было бы.

— Не лучше. Я это знаю... Я утопил его.

— Да?

— Что ты так смотришь? Что тут такого? Мое ружье, я купил его и патроны у барыги, потом взял и утопил.

— Зачем?

— Надоело. Даже палка раз в год стреляет. А уж ружье тем более. Даже когда не хочешь ни в кого стрелять.

Они помолчали. Девушка вздохнула.

— Жалко? — насмешливо спросил он.

— Ага, — откликнулась она. — Через три дня ты уйдешь в армию, и там тебе дадут уже не ружье, а гранаты и автомат.

— А, ты вон о чем...

— Я проницательная. Проницательная?

— Проницательная. Ну, дадут, так что ж... Три раза на стрельбище — и все. Знакомый вернулся из армии, говорит: за два года три раза на стрельбище — и все. По фанерным людям.

— Но они могут послать... — Девушка запнулась.

— Куда?

— Куда захотят, туда и пошлют служить. Могут отправить... на эту войну. Могут, Витя?

Он пожал плечами. Налил в кружку чаю, отхлебнул... Он забыл об этой войне. Как-то совсем забыл. Газеты о ней говорят невнятно, сквозь зубы. Не поймешь, русские то ли воюют там, то ли деревья сажают и детские сады строят...

Опять крикнула старая птица, и тут же донесся далекий тугой звук. Через мгновение звук повторился.

— Гроза? — спросил себя неуверенно он, встал из-за стола и вышел на улицу. Девушка растерянно и радостно улыбнулась и тоже вышла.

Небо над Деревней и рощей было чистое. По листве берез ударял то и дело сильный ветер. Свежо было.

Солнце стояло уже на западе. Оно косо освещало зеленое поле, крапчатые стволы берез, гнилые, провалившиеся крыши, черные обрывки плетней и белые сады.

— Вон, — сказал он и ткнул пальцем в небо над рощей.

— Это и есть сапсан?

Над рощей кружила птица с бурыми крыльями и пестрой грудью.

— Слышишь, — сипло сказала она и откашлялась, — как сады запахли?

— К дождю, — ответил он, не глядя на нее. — Надо собираться... Дороги развезет...

«В Индии... эти, тропические ливни... неделями». — Она беспомощно глядела в небо над рощей, но небо все было чистым.

— Хорошо тебе было? Понравилось? — спросил он.

Она молча кивнула.

— И без ружья не очень страшно? — спросил он, улыбаясь.

Она покачала головой.

— Хочешь, мы вернемся через два года?

— Хочу.

— Надолго.

— Хочу. — Она заставила себя улыбнуться.

— Уходим, — сказал он и вернулся в хижину. Он собрал ложки и кружки, взял котелок и чайник и пошел на ручей.

Она стояла все на том же месте и глядела, как он идет к березам, как он идет между берез... Его заслоняли стволы и кусты, и снова он показывался и скрывался... Нужно было самой помыть посуду, думала она и не двигалась с места, и не окликала его. Он уходил все дальше, делался все тоньше и призрачней. Солнце светило на березы. Резко чернели на белых стволах трещины, наросты и крапины. Над рощей кружила старая хищная птица.

Край тучи повис над рощей.

Он выбежал из рощи, заскочил в хижину, оставил там вымытую посуду, вышел, взялся за руль велосипеда.

— Пошли!

Она покорно пошла за ним. Она хотела сказать: сейчас дождь начнется, давай останемся и переждем, что родители? ну и что, что родители... пускай родители... я не хочу думать о родителях. Она молча шла за ним.

Они вышли на деревенскую улицу, сели на велосипеды и поехали.

Дождь побрызгал немного и перестал. Жаль, что в России не бывает этих тропических ливней, которые льются днями, неделями и месяцами, подумала она.

Она оглянулась, когда поднялись на взгорок.

Тучу сносило на юг. Над рощей и Деревней небо синело. В Деревне белели сады. Наверное, там опять трещали и цокали серые лесные мелкие птицы, трещали и цокали, прыгая с ветки на ветку и соря лепестками.

1981

Батальоны днем и ночью штурмовали горы Искаполь в провинции Газни. Гаубичные и реактивные батареи, самолеты и узкие быстрые пятнистые вертолеты обрушивали на горы тонны металла. В холодном осеннем воздухе пахло порохом, пыль заволакивала солнце и звезды. Днем прилетали вертолеты за трупами и ранеными. Ночи были безлунные и звездные. Ночью транспортный самолет кружил высоко над горами и сбрасывал осветительные бомбы, — они распадались на несколько оранжевых солнц; покачиваясь, шары медленно опускались, озаряя ущелья, скалы, вершины и степь у подножия гор, где стоял походный лагерь полка. Пехота шла вверх, били крупнокалиберные пулеметы, рвались мины, хлопали скорострельные гранатометы. Оранжевые солнца гасли, пехота залегала. После короткой передышки в степи зычно кричали артиллерийские офицеры и начиналась артподготовка.