Господи, подумал Фрум, для одного дня у меня неприятностей более чем достаточно. Возвращение Латчера домой… гнусный шантаж Джоунза… а теперь Синглтон, вояка, пожиратель огня. Но мудрый человек и неприятность обернет себе на пользу, сделав из нее орудие в своих руках…

Да, на пастбищах «Длинной Девятки» новое стадо смотрится хорошо, решил Лаудон. Он сидел на коне, перекинув одну ногу через переднюю луку и сворачивая сигарету. Отсюда, с вершины холма, ему было хорошо видно стадо, которое они пригнали из Майлса. Техасские лонгхорны, длиннорогие… но не все; были тут дурхэмские коровы, рыжие, белые и чалые — порода Завезенная из Старой Англии. И всякие другие, без роду, без племени, и то и другое затерялось в результате случайных покрытий на пастбищах, так что они — какие-то метисы, или, еще того хуже, результат, так сказать, кровосмешения. В этом стаде — ничего особенного ни по масти, ни по породе, но за год они нагуляют тело, и Фрум сможет записать в свои книги очередную прибыль.

Что ж, Фрум, не найдет недостатков в состоянии стада. Из Майлс-Сити гнали не спеша. В первый день стадо сделало всего девять миль, хотя на другой день Лаудон набрался наглости и гнал их полные двадцать миль. Воду они находили без туда — ведь столько ручьев бегут здесь в Масселшелл. В конце концов, и постоянные работники «Длинной Девятки», и ребята, нанятые в Майлсе, все горели желанием поскорее добраться до ранчо и вылезть из седла.

Вон они, его наездники. Расположили стадо там, где он велел, а теперь собрались кучкой и направляются к постройкам ранчо, мили за две к северу. Все, кроме Клема Латчера. Клем, тоже верхом на лошади, был тут же, на холме, ярдах в пятидесяти от Лаудона. Плечи у него обвисли; он сидел, глядя на скот внизу — и дальше на север, мимо зданий «Длинной Девятки», пожалуй, хотя и без острого интереса. Нет, эти глаза на самом деле ничего не видят. Лаудон вспомнил, как увидел Клема в баре в Майлс-Сити, и тот показался ему мертвецом.

Лаудон повернул коня и подъехал к Латчеру.

— Ну что, двинули, Клем?

Латчер взглянул на него пустыми глазами.

— Ты, небось, хочешь поскорее добраться домой, — сказал Лаудон, — но сперва остановись на «Длинной Девятке» и поужинай.

Латчер пожал плечами.

— Да я так и собирался.

Лаудон вздохнул. Он думал, что сам будет радоваться концу путешествия, тому, что через несколько минут доберется до ранчо, поднимется на веранду и кивнет Фруму. Никаких неприятностей, скажет он. Никаких неприятностей? Но тогда почему нет у него желания сделать последний шаг и завершить свое задание? Он уже настроился не особенно распространяться об этой стычке с Джеком Айвзом. Это в Джесса Лаудона стрелял Айвз, а Чип Маквей был ни в чем неповинным прохожим, оказавшимся на дороге у пули. Какого черта вся округа должна из-за этого ввязываться в войну?

Но все равно, весь обратный путь из Майлса им владело странное чувство протеста. Как у человека, которому предстоит что-то нежелательное.

Когда он в последний раз видел Чипа Маквея, парнишка лежал в постели в гостиничном номере в Майлс-Сити, от него крепко пахло лекарствами, и доктор велел ему какое-то время лежать без движения. Пуля Айвза всего лишь содрала кожу, но малыш потерял много крови. Чип шумно рассуждал, когда же, черт побери, «Стропило С» пришлет за ним фургон, чтоб он мог добраться до дому. И тогда, стоя возле него в этой гостиничной комнате, Лаудон понял чертовски ясно, что нет толку прятать голову в песок, потому что теперь все наверняка выйдет наружу.

Каждый день в дороге он видел позади пыль — это люди Синглтона тоже гнали стадо домой. По ночам он возвращался назад и видел огонь их костра. Довольно приятно иметь так близко соседей; бедлендеры подумают дважды, прежде чем напасть на стадо, когда до второго стада рукой подать… Но было на уме и кое-что другое. Ему хотелось знать, не отправится ли кто из команды «Стропило С» известить Синглтона о случае с Чипом Маквеем…

Лаудон снова поглядел на Латчера.

— Ты хорошо поработал на тропе. Я об этом доложу Фруму.

Латчер глядел вдаль и, кажется, ничего не слышал; лицо у него было печальное. Лаудон рассказывал ему, как Синглтон приезжал на «Длинную Девятку» с воинственными речами; может быть, Латчера, как и его, беспокоит мысль о том, что может за этим последовать. Но Латчер заговорил о другом:

— Я думал о Фруме.

— Я помню наш разговор, — сказал Лаудон. — Тогда, в первый вечер.

— Я снова все это обдумал с тех пор, Джесс. Думаю, теперь я знаю, что хотел сказать. Ты ведь знаешь бедленды. Ты можешь ехать из этой ровной степи туда, где скалы и пустыня. Изменение происходит так постепенно, что ты вдруг с изумлением обнаружишь, что оказался в таких местах, где черт ногу сломит.

— Я знаю.

— А не может ли так быть, Джесс, что у каждого из нас где-то в глубинах души тоже лежат бедленды, где-то за пределами видимости? Можешь назвать это дикой жилой, которая спит в самых лучших мужчинах — да и в женщинах тоже. Разве каждый из нас не въезжает в эти бедленды временами? Многие возвращаются обратно, малость ободранные, а то, где мы были, и как оно выглядело — все остается там, не идет за тобой следом. Но не может ли случиться с любым из нас, что он заберется так далеко, что не найдет уже дороги назад?

Лаудон покачал головой.

— Ты подразумеваешь, что такое может случиться с Фрумом?

— Это может случиться с любым, Джесс. И для каждого его личные бедленды — это что-то особенное, не такое, как у других. Ты помнишь, я говорил тебе в Крэгги-Пойнте, что хочу убить человека? Это был я, забредший в свои бедленды. Ты знаешь, как Джо Максуин попал в свои, и что из этого вышло. И я могу не рассказывать тебе о бедлендах Адди и о том, как глубоко она в них забралась.

— А мои бедленды, Клем?

— Насколько далеко ты последуешь за Фрумом, Джесс, лишь бы сохранить должность управляющего? В какой точке ты очнешься и обнаружишь, что уже не принадлежишь сам себе? И очнешься ли ты вовремя?

Лаудон пожал плечами.

— И что, по-твоему, случится с Фрумом?

— Я не знаю, Джесс. Но он ведет рискованную игру. Он превращается в дикаря, чтобы победить дикость. Однажды он уже въезжал в свои бедленды, а теперь собирается туда еще раз, только уже поглубже. И что тогда, Джесс?

— Я не знаю, — сказал Лаудон. — Я просто не знаю.

Он поглядел через просторы степи в сторону бедлендов — и невольно вздрогнул. И тогда он тронул лошадь и поскакал к ранчо. Боковым зрением заметил, что Латчер спускается по склону рядом с ним. Он хотел обдумать слова Латчера, но чем больше вертел их в мыслях, тем тяжелее становилось на душе. И тень, которая лежала на душе с самого Майлса, стала от этих мыслей еще темнее.

Может быть, суббота — это тот день, которого большинство учителей ждет с нетерпением, — думала Элизабет, но для нее суббота означает лишь пустоту. Вот пришла очередная суббота, и она принялась готовить себе завтрак; она работала, а сама все поглядывала в окошко, высматривая первых ребятишек. А потом вспомнила — и состроила гримасу. Не будет сегодня лошадок с провалившейся спиной, семенящих в сторону школы с двумя, а то и тремя ребятишками на каждой костлявой спине… Она села за еду, и одиночество затопило ее душу.

Собственно, вспомнилось ей, она ведь и проснулась в подавленном настроении, еще хуже, чем в самое ее первое утро на «Длинной Девятке». Но теперь, возвращаясь мыслями назад, она понимала, что ее подавленность только усилилась за эти недели. Что же завладело ею? Вокруг осень, красивая, золотая; яркое утреннее солнце проникает сквозь окно, касается скамеек и ее столика, сверкает на латунном колокольчике, которым она созывает детей. И откуда сейчас, в разгар индейского лета, эти постоянные мысли о приходе зимы, почему слышит она напоминания о зиме в звуке ветра, который рыщет вокруг школы по ночам?

Она сердито покачала головой. Вот уже больше трех недель она не была на ранчо. Может быть, ей надо бежать от одиночества — оседлать конька и поехать туда. Но она держала в памяти посещение Чарли Фуллера. Несколько дней назад Чарли привез ей припасы и, присев у печи, задержался — он был полон новостей. Вернулся Лаудон со стадом; бычки дошли хорошо, вполне упитанные — насколько можно было этого ожидать. То, что Лаудон вернулся, было для нее хорошей новостью. Упоминание его имени вызвало в памяти образ — спокойное лицо, задумчивые глаза…