Я бродил бесцельно по улицам, возвращался на набережную и проходил по мосту, с которого бросился вниз старик-оборванец. Бедный оборванец, говорил я себе, как плохо он кончил. А все-таки интересно: каннибал сможет полететь или нет? Теперь я был прежде всего каннибалом, к чему отрицать? Хотя с виду это не было заметно, во всяком случае, никто мне ничего не говорил, значит, никто ничего не заметил.

Иногда по вечерам мое внимание привлекали кулинарные рецепты в газетах; я-то знаю ход своих мыслей. Я был хуже последнего африканца из долины Нигера. Тебе не следует посещать места, где люди слишком легко одеты, говорил я себе, например пляжи, бассейны, теннисные корты, спортплощадки: там ты видишь обнаженные руки и ноги девушек. Старайся не вводить себя во искушение, держи себя в руках, ибо каннибализм может стать такой же дурной привычкой, как курение, говорил я себе.

Я продолжал читать рецепты, изучал секреты знаменитой французской кухни, кухни русской и итальянской, вернее, рецепты разных областей Италии, сохранившиеся еще со времен античности. Голова моя была забита рецептами, я запоминал их наизусть, но и это не давало мне возможности вырваться из плена своих мыслей. Я продолжал чувствовать себя очень странно после того, что сделал. Я и жалел себя и в то же время удивлялся себе. Бывают на свете еще более странные люди, говорил я себе в утешение, кто-то ест хрустальные стаканы, кто-то бритвенные лезвия и гвозди, а есть даже пожиратели огня, камней и автомобильных шестерен. Один сицилиец решил съесть на спор целый автомобиль («Фиат-500»). По частям, конечно. Есть вегетарианцы, а есть каннибалы, выступающие против каннибализма. Не надо волноваться, говорил я себе, найдется в этом мире место и для тебя.

Пожалуй, это слишком — подчинять свои поступки воле птицы, к какой бы породе она пи принадлежала. Это выло бы нелепо, просто даже смешно. Но птицы все же много лучше черепах и скарабеев. Чтобы извлечь какую-то пользу из наблюдения за птицами, нужно затаиться и внимательно следить. Причем сидеть надо неподвижно, не то объект наблюдения может испугаться и улететь. Для этой цели годятся любые птицы, даже голуби с площади Сан-Марко в Венеции, даже некоторые тропические пернатые, занимающие место где-то посередине между птицами и насекомыми. Исключение составляют летучие мыши и такие нелетающие птицы, как страусы. В некоторых случаях полезно пользоваться биноклем. Если бинокля у тебя нет, можешь пристроиться за кустом и ждать. Или замаскироваться под куст. Одни птицы не приносят тебе никакой вести, вести других не поддаются расшифровке, третьи сообщают тебе что-то очень путаное, что не суть важно, поскольку главное не весть, а ее носитель. Поэтому постарайся с ними подружиться, если тебе это удастся, конечно. Многие злые люди съедают своего вестника.

По ту сторону витрины толпа снова стала напряженно-беспорядочной. Все куда-то бежали. Почему они бегут? Что случилось? Куда они? спрашивал я себя. Остановите их. Может, теперь и Мириам смешалась с толпой и тоже бежит вместе с остальными? Она почти каждый день проходила мимо магазина, я видел, как она остановилась однажды перед киоском и купила газету, я выбежал на улицу, но Мириам исчезла. Так что же все-таки происходит? спрашивал я себя.

Мириам мерещилась мне везде, она являлась, как отражение, в стекле витрины, в огоньке горящей спички, между страницами альбома для марок, внезапно появлялась на рекламном плакате, когда я шел по улице, даже под мостом Сикста я видел ее отражение в желтой воде Тибра, в мокром после дождя асфальте, среди прохожих на улице. Я говорил: вот Мириам, да вот же она, вот, но всегда это оказывалась другая девушка. Я видел ее отражение на дне стакана, утром, бреясь, находил ее в уголке зеркала, или под стеклом часов, или под лупой, через которую я рассматриваю марки, — так или иначе она всегда ухитрялась заглянуть на этот свет. Мириам, говорил я, что ты здесь делаешь? А она сразу же исчезала, казалось, она гоняется за мной и в то же время прячется. Например, сижу я в баре, пью кофе и чувствую затылком ее дыхание. Оборачиваюсь, а ее нет, вообще никого нет. Но дыхание-то было ее, дыхание женщины всегда узнаешь. Иногда я слышал в себе ее голос, я почти мог с ней говорить. Да, я слышал ее голос, но фразы были какими-то неразборчивыми— стоны, невнятные слова, долетающие издали, неизвестно откуда.

Я приклеил к витрине объявление: закрыто на переучет. В иные дни я опускал даже жалюзи, а то и запирал дверь на ключ. Очень постаравшись, можно разговаривать и с умершими, даже если поначалу они бесчувственны, как мумии. Но наступает момент, и они начинают оттаивать, вступать с вами в общение. В темноте и холоде подземного царства умершие нуждаются в нас (впрочем, разве мы сами в себе не нуждаемся?).

Как ты там себя чувствуешь? спрашивал я. А она отвечала: так себе, ни хорошо, ни плохо, только очень непривычно находиться среди такого множества людей. Нас здесь столько, говорила она, ты даже вообразить не можешь, сколько нас здесь внизу — миллиарды и миллиарды, представляешь, некоторые из них попали сюда еще во времена сотворения мира. В какую сторону ни повернись, обязательно на кого-нибудь натолкнешься, потому что все здесь заполнено. Но как выглядит это место? спрашивал я. Там есть поляны? Есть растения, дома, реки? Что там у вас есть? Улицы с прохожими, автомобили, трамваи и все остальное? Или там у вас пустыня, сплошной песок? Здесь темнота, чернота, говорила Мириам, ничего не видно, мы даже друг друга не видим. Послушай, куда же эго ты попала, говорил я, как называется место, где ты находишься? У него нет названия, говорила Мириам, а если и есть, нам оно неизвестно, мы ничего не знаем и ничего не видим, время от времени кто-нибудь, оступившись, срывается вниз, слышны крики падающих, потом и крики перестают доноситься, такая там глубина. И тогда освобождается место для вновь прибывших. Потому-то мы и цепляемся друг за друга: боимся сорваться вниз, но время от времени все равно кто-нибудь падает. Тогда мы поворачиваем в другую сторону, движемся в другом направлении. Но куда вы идете, говорил я, почему не стоите на месте? Мы все время в движении, отвечала Мириам, но не знаю для чего. Идем и идем, все никак не остановимся и никогда не отдыхаем. Каждый в своей группе, а рядом с его группой — другая, а за ней еще и еще. Каждая группа движется сама по себе, и, те, кто идут впереди, первыми срываются в провалы. Значит, говорил я себе, это должно быть что-то вроде чистилища, в общем, место, где души умерших приговорены к постоянному хождению. Неужели Мириам попала в такое странное чистилище, откуда души спускаются все ниже и ниже, пока не окажутся в Аду?

Здесь сплошная борьба, говорила Мириам, все стараются держаться сзади, но так, чтобы соседи не заметили. Там у вас внизу, наверно, такая же неразбериха, как и здесь у нас, говорил я, но ты должна быть осторожной, не исключено, что за вами следят, а вы не замечаете, не может же быть там так, как у нас: что-то происходит, и никто ничего не замечает, а если случайно кто-то что-то заметит, то все равно сразу забудет. Ты уж старайся не раздражать своих соседей, говорил я, потому что это невыгодно. Вот, опять кто-то сорвался, говорила Мириам, из провала доносятся крики. Скоро впереди группы окажусь я, скоро наступит мой черед, говорила Мириам.

Бедная Мириам. Мне холодно, говорила она, здесь ледяной холод. Так что же получается, говорил я, у вас есть только душа или еще что-нибудь при ней? В общем, есть у вас тело с головой и руками, есть ноги, чтобы ходить? Не знаю, отвечала Мириам, право, не знаю, но думаю, что у нас ничего этого нет.

— Donner Wetter! [8]говорил я, как же ты тогда ухитряешься мерзнуть? Нет, Мириам, по-моему, ты ошибаешься, у тебя должны быть ноги, говорил я, я чувствую, как они замерзли, ну-ка, дай потрогать руки. И руки ледяные. Пальтишко, которое ты прихватила с собой, слишком легкое, и даже перчаток у тебя нет. Тебе бы хорошую меховую шубу и шерстяную муфту, чтобы руки согреть. Ноги у тебя как ледышки, говорил я, тебе бы пару туфель на толстой подошве без каблуков, я знаю, тебе не нравятся туфли на низком каблуке, но в темноте их же никто не увидит.