– Что еще вы можете о нем сказать? – поинтересовался Ньютон.

Мистер Чейз немного подумал.

– Он был похож на француза.

– Что еще один гугенот? Мистер Чейз покачал головой.

– Мне так показалось. Да и имя у него какое-то иностранное, хотя я никак не могу его вспомнить. Честно говоря, сэр, с другими иностранцами мне не доводилось иметь дело. С тем же успехом он может оказаться испанцем. Впрочем, говорил он как англичанин. Как человек образованный. Хотя некоторые гугеноты прекрасно болтают по-английски. К примеру, мистера Тюэ можно принять за англичанина.

– Англичанина в своем роде, – задумчиво произнес Ньютон.

После того как мы покинули лавку мистера Чейза, доктор Ньютон внимательно посмотрел на меня и заявил, что мне не помешала бы чашка кофе. И мы зашли к «Греку», в весьма популярное заведение среди членов Королевского общества. Чашка кофе помогла мне немного прийти в себя. Пока мы потягивали горячий напиток, к нам подсел мужчина лет тридцати. Я принял его за ученого и был недалек от истины, поскольку он оказался членом Королевского общества и наставником детей герцога Бедфорда. Судя по акценту, он был французом, но в действительности являлся швейцарцем-гугенотом.

Ньютон представил его как Николаса Фатио де Дульера, и хотя я сразу понял, что прежде они были близкими друзьями, мой наставник проявил известную холодность, из чего я сделал вывод, что они поссорились. Мистер Фатио посматривал на меня с некоторым подозрением, которое можно было бы назвать ревностью, если бы характер моего наставника не отметал начисто подобные предположения. Но все же нельзя было игнорировать тот факт, что мистер Фатио производил впечатление человека изнеженного, я бы даже сказал, женственного.

После нескольких жадных глотков я вдруг обнаружил, что мне совсем не хочется кофе, а от густого дыма еще сильнее закружилась голова; вот почему я лишь смутно помню, о чем говорили мой наставник и мистер Фатио. У меня сложилось впечатление, что мистер Фатио пытался вернуть прежнее доверие Ньютона.

– Я так рад, что нашел вас здесь, доктор, – сказал он.– В противном случае мне бы пришлось писать вам письмо, чтобы поведать о том, что вчера вечером меня отыскал в доме герцога один человек, который расспрашивал о вас. Кажется, он сказал, что его зовут мистер Фоу.

– Я с ним знаком, – сказал Ньютон.– Мистер Нил представил нас на Монетном дворе.

– Мистер Нил, директор Монетного двора?

– Он самый.

– Как странно! В этой самой кофейне я узнал от мистера Робартеса, что мистер Нил просил Хука представить итальянского химика, графа Гаэтано, членам Королевского общества. Говорят, мистер Гаэтано сумел найти способ превращения свинца в золото. Мистер Нил уже подтвердил чистоту этого золота, так что остается лишь получить одобрение Хука, чтобы представить новый способ Обществу.

– Что ж, хорошая новость, – заметил Ньютон.– Если учесть, что граф – отъявленный мошенник и умеет превращать свинец в золото ничуть не лучше, чем ты, Фатио, способен оживлять мертвых.

Мистер Фатио рассердился и стал еще больше похож на женщину – сейчас он должен был бы взмахнуть веером, зажатым в тонкой белой ручке. А я вдруг пожалел, что веер мне только привиделся, поскольку глоток свежего воздуха мне бы совсем не помешал.

– Вы больны, Эллис, – сказал Ньютон, заметив, что я побледнел.– Выйдем лучше на улицу. Фатио, наведи справки о графе Гаэтано среди своих друзей на континенте, и ты заслужишь мою благодарность.

Ньютон помог мне подняться на ноги.

Мы вышли на свежий воздух, и я стоял, раскачиваясь, точно подгнившее дерево. Ньютону даже пришлось взять меня под руку. Он подозвал карету и сказал:

– Не нужно портить мое хорошее мнение о вас, Эллис, подозрениями о моих отношениях с мистером Фатио, – мне известно, что думают о нем многие мужчины. Однако у него доброе сердце и превосходный ум, и когда-то я любил его, как отец сына.

Я помню, как улыбнулся Ньютону и заверил его, что ничто не может изменить моего самого лучшего мнения о нем; затем я потерял сознание.

Ньютон привез меня к себе домой на Джермин-стрит и уложил в постель с тонкими белыми голландскими простынями, где миссис Роджерс и мисс Бартон стали за мной ухаживать, поскольку жар перешел в лихорадку и я чувствовал себя слабым, как котенок. Обильный пот, головная боль, ломота во всем теле наводили на самые грустные мысли; я даже начал опасаться, что серьезно болен. Но как только лихорадка немного отпустила и я увидел, кто за мной ухаживает, мне показалось, что я умер и попал в рай. Мисс Бартон сидела у окна и читала, ее волосы в лучах солнечного света казались золотыми, а глаза были синими, точно васильки. Увидев, что я проснулся, мисс Бартон улыбнулась, отложила книгу и взяла меня за руку.

– Как вы себя чувствуете, дорогой Том? – ласково спросила она.

– Кажется, лучше.

– У вас была горячка. Вы провалялись в постели почти три недели.

– Неужели так долго? – хрипло спросил я.

– Если бы не лекарство моего дяди, вы бы умерли, – объяснила она.– Именно он нашел нужное средство. Вскоре после того, как мистер Уостон, наш кучер, привез вас на Джермин-стрит, мой дядя отправился к аптекарю в Сохо, купил хинную кору, а также сушеную таволгу, и растер их в ступке, так как читал, что это средство помогает от лихорадки. Оказалось, что он прав, и вы поправились.

Она вытерла мой лоб влажной тканью и помогла выпить немного пива. Я попытался сесть, но выяснилось, что мне не хватает сил.

– Вам нужно лежать. Вы еще очень слабы, Том. Мы с миссис Роджерс будем вашими руками.

– Я не могу на это согласиться, мисс Бартон, – запротестовал я.– Вам не следует за мной ухаживать.

– Том, – рассмеялась она, – не нужно так смущаться. Я женщина, у которой есть братья. Вам нечего стыдиться.

Прошло еще некоторое время, прежде чем я понял, что со мной произошло. Между тем наступило Благовещение. Ньютон категорически возражал против моего возвращения на службу до тех пор, пока я окончательно не поправлюсь. Он также отказывался отвечать на любые мои вопросы, касающиеся расследования, над которым мы работали, когда я заболел. Вместо этого он принес ко мне в комнату классную доску, установил ее на мольберт и при помощи мела попытался объяснить мне свою систему производных. Конечно, он желал мне добра, однако у меня не хватало ума, чтобы его понять, и очень скоро математические лекции укрепили меня в желании как можно скорее поправиться, несмотря на тот факт, что мисс Бартон продолжала за мной ухаживать и я считал, что мне ужасно повезло заболеть. Она помогла мне справиться с болезнью своей любовью и нежными заботами. Когда меня лихорадило, она вытирала мне лоб. Иногда я целый день лежал, не спуская с нее глаз.

Другие дни и вовсе стерлись из моей памяти. У меня нет слов, чтобы описать свою любовь к ней. Да и как описать любовь? Я не Шекспир. И не Марвелл. И не Донн. Когда я был слишком слаб, чтобы есть, она кормила меня. И еще она постоянно читала мне вслух – Милтона, Драйдена, Марвелла, Монтеня и Афру Бен25, ее любимицу. «Оруноко» – этот роман она читала чаще всего, хотя конец мне показался уж слишком мрачным. В книге рассказывалась история раба, и не будет преувеличением сказать, что к тому времени, когда я сумел вернуться к работе на Монетном дворе, я сам стал рабом мисс Бартон.

В восьмой день апреля, в среду, я впервые явился на Монетный двор после болезни. Я хорошо запомнил этот день, поскольку тогда же милорд Монтегю стал графом Галифаксом, заменив милорда Годольфина на посту государственного казначея. Прошло еще несколько дней, прежде чем у меня появилась возможность спросить у Ньютона, как продвигается наше расследование убийств Даниеля Мерсера и мистера Кеннеди. Пока я болел, Ньютон отказывался говорить со мной на эти темы.

– Что касается шифра, – сказал Ньютон, – то должен признаться, что не сумел его разгадать. Мне необходимы новые сообщения, чтобы выяснить, какая численная структура лежит в его основе. Мистер Бернингем умер. Несмотря на все попытки тюремной девки его вылечить, яд сделал свое дело. Вполне возможно, что она не слишком тщательно выполняла мои указания. Наверняка ей показалось безумием кормить человека кусочками угля. Однако Бернингем мог бы выжить. Я просил мистера Хэмфри Холла приглядывать за деятельностью графа Гаэтано и доктора Лава, однако он не заметил ничего интересного, если не считать того, что Хук продолжает иметь с ними дело. Я буду весьма огорчен, если мы слишком поздно раздобудем доказательства того, что именно они убили Мерсера и Кеннеди: негодяи успеют погубить если не самого Хука, то его репутацию уж наверняка. Что касается сержанта Роэна и майора Морнея, то за ними следили двое наших агентов. Выяснилось, что майор, как и сержант, является гугенотом, как впрочем, и кое-кто еще в Тауэре – служащие Монетного двора и военные из Управления и гарнизона. Естественно, я и раньше знал, что Джон Фокьё, заместитель директора Монетного двора, тоже гугенот. А вот вероисповедание остальных оказалось для меня сюрпризом.