На дальних высотах колыхалось рыхлое красноватое облако. Стрельчатые вспышки разрывов мигали в нем, и туча шевелилась, увеличиваясь в размерах.

Иногда можно было увидеть летящие обломки, бревна, вставшие веером, или падающую стену. Там разваливались немецкие укрепления.

— Толково… толково… — говорил Богданов и сам не слышал своего голоса.

Вдруг над овином, оставляя в небе дымные хвосты, пронеслись раскаленные метеориты. Они обгоняли друг друга, образовав на мгновение живую сеть, закинутую на холмы. Там, где она упала, загорелась земля. Огонь показался сразу во многих местах, и сумрак отодвинулся от запылавших холмов. Еще один залп «катюш» зажег амбары на южных скатах. Немецкие доты рушились, освещая свою гибель. В стороне, будто свеча, занялся колодезный журавль.

Богдановым овладело могучее, сложное чувство, быть может похожее на состояние композитора, впервые услышавшего свою симфонию. Гроза, поражавшая врагов, была его — Богданова — созданием, и он как будто проявлялся в ней — в белом режущем свете и в громе, утопившем все другие звуки. Его энергия, весь день искавшая воплощения, обрела наконец свою музыку. Полковник испытывал особое творческое ликование, но не любовался удивительным зрелищем, потому что делал его. Он помнил, что в это время батальон Горбунова движется через березняк на болоте в обход неприятеля. Впереди, в серой мгле, укрывшей «ничью» землю, он различал неясное движение многих людей. Это первый эшелон двенадцатого полка в установленные сроки начал сближение. Другие части также действовали на своих участках. Богданов почти угадывал — и не ошибался — каждый новый этап в последовательном развитии атаки. Сейчас люди внизу подошли к речушке и перебрасывают штурмовые мостики. Вот они уже на другом берегу, и хотя видеть их там нельзя, комдив ясно представлял, что они предпринимали. Пулеметные батареи били на флангах подразделений, и светящиеся трассы тянулись к вершинам холмов.

Казалось, золотой пунктир указывает направление всей устремившейся на немцев силы.

Передний край немецкой обороны, видимо, уже не существовал. Огневая мощь дивизии Богданова оказалась большей, чем можно было ожидать. Капитан Тарелкин встретился глазами с комдивом и, улыбаясь, что-то проговорил. Полковник не услышал слов, но, усмехнувшись, прокричал беззвучный ответ. Тарелкин улыбнулся еще шире. Поняв друг друга, они продолжали смотреть.

Белозуб стоял в стороне от всех, собирая пальцами снег с соломы, глотал его и не мог напиться. Слабости майор не чувствовал, хотя вторые сутки ничего не ел. Сюда он пришел, страшась одиночества, влекомый тоской и смутной надеждой на какое-то неожиданное изменение обстоятельств. Иногда, впрочем, бывший командир тринадцатого забывал о себе, так как даже лучше, чем комдив, мысленно видел все, что в эти минуты делал его полк. Люди, каждого из которых Белозуб знал в лицо, быстро продвигались, не встречая сопротивления. Но его с ними не было, и, думая об этом, майор испытывал нестерпимую жаркую тревогу. Казалось, он опаздывал к чему-то самому важному в своей жизни.

Немцы начали отвечать на огонь. Их артиллерия и батареи тяжелых минометов, расположенные в глубине обороны, пристреляли подступы к возвышенностям. Вспышки разрывов заметались внизу, на «ничьей» земле. Иногда они сверкали у самой реки, будто магнием озаряя взломанный лед, обугленные деревья, людей в белом, шевелящихся на снегу.

«Пора переносить огонь», подумал комдив. Он обернулся, и капитан Тарелкин приблизил к Богданову лицо, внимательное, как у глухонемого. Комдив прокричал на ухо приказ, но через минуту убедился, что в нем не было надобности. По движению пламени и дыма на холмах он понял, что гаубицы уже обрушились на минометы и пушки противника. Так это и было предусмотрено полковником в плане его артиллерийского наступления.

…Неожиданно начало светлеть. Облака открывали луну, и темнота быстро стягивалась в чернильные пятна теней. Голубое сияние наполняло воздух. Канонада несколько ослабела, л Богданов увидел, что бой приближается к решающему моменту. Первый эшелон двенадцатого полка находился уже у подножия холмов. Но там свирепствовал довольно сильный минометный огонь. Зеленые и белые ракеты повисли над предпольем противника, и кое-где искрились его уцелевшие пулеметы.

— Почему Фомин мешкает?.. Двигаться. Двигаться! — сказал Богданов и Тарелкин кинулся к телефону.

«Только не лежать, только вперед, — думал полковник. — Не останавливаться, пока немцы не оправились…». Артиллерия проделала бреши в обороне немцев, и этим надо было воспользоваться как можно решительнее.

— Майор Потапов встретил минное поле! — прокричал Тарелкин, сидя у телефона.

— Дай-ка его мне, — сказал Богданов.

— На что жалуешься, старик? — закричал он в трубку, прикрыв ее левой рукой. И, выслушав короткое донесение, проговорил: — Саперы у тебя есть? Позвонишь мне, когда поле будет у тебя сзади. Ты ж солидный человек. Двигай, двигай, майор!

Богданов понимал, что Потапову приходится труднее, чем кому-либо, но сам Потапов не должен был догадываться об этом.

Ракеты освещали теперь все пространство боя. Пучки пестрого огня взмывали в вышину, и тени на земле быстро укорачивались. Они снова стремительно росли, когда ракеты опускались. Зыбкий свет трепетал на лицах людей в овине, и черные тени от их фигур танцевали на бревенчатых стенах.

— Батальонный комиссар Луковский ранен! — прокричал Тарелкин от телефона.

Полковник не повернулся, как бы не услышав сообщения.

— Дайте мне Фомина! — крикнул он.

Двенадцатый полк дальше не продвигался. От реки еще бежали вперед бледно-голубые фигурки, но скаты холмов оставались пустынными. Первые группы атакующих, вероятно, все-таки залегли, не дойдя нескольких десятков метров до цели. Красноватый короткий огонь крошил там землю, и сияющие дымки поднимались над полем.

— Фомина! — крикнул комдив. «Вперед, вперед, нельзя лежать под огнем!» повторял он про себя, не замечая, что губы у него шевелятся, произнося чуть слышно: «Вперед, вперед…».

— Фомин слушает, — доложил Тарелкин.

— Товарищ подполковник, срам получается! — гневно заговорил Богданов с командиром двенадцатого полка — горячим и самолюбивым Фоминым. — Потапов пошел вперед, Николаевский пошел вперед, только Фомин топчется…

И, выслушав объяснение, которое сам знал наизусть, комдив закончил:

— Не верю. Поднимай людей, подполковник! Ты мне головой отвечаешь, понятно?

Передавая трубку Тарелкину, комдив приказал:

— Соединись с Николаевским. Почему молчит?

Зуев жадно смотрел из-за плеча полковника. Он видел, как небольшие, редкие группы бойцов перемещаются внизу на страшной, залитой пестрым светом земле. Уменьшенные расстоянием, эти люди казались адъютанту беспомощными, действующими без определенного плана. Они двигались очень медленно, останавливались, ложились, ползли в разных направлениях. И лейтенант чувствовал неловкость оттого, что следит за ними отсюда, находясь в относительной безопасности. Ему хотелось, чтобы все уже кончилось, и. глядя на перебегающих бойцов, он мысленно советовал им: «Скорее, скорее, скорее…».

— Нет связи с Николаевским! — крикнул Тарелкин.

Капитану было жарко, он расстегнул бекешу и громко отдувался.

— Восстановить! Выслать связного на коне, на машине! — приказал Богданов, не поворачиваясь.

Тарелкин торопливо спустился по лестнице, судорожно цепляясь за нее, и выбежал во двор. Белозуб сошел следом и начал прохаживаться внизу от двери к стене и обратно. Смотреть он больше не мог. Как и комдив, майор понимал, что исход атаки решается в эти минуты и все дело сводится теперь к одному смелому усилию. Но люди, кажется, были на него не способны. И хотя это обстоятельство в известной степени реабилитировало самого Белозуба, он испытывал отчаяние, а не удовлетворение. Он видел, как близок враг, и лишь последний рывок нужен был, чтобы схватить его. Расстегнув полушубок, Белозуб быстро шагал от двери к стене, круто поворачивал и шел к двери.