— Отбиваемся, товарищ полковник, — проскрипела Шура.

— Держитесь? — сказал комдив.

— Ага…

Девушка испытывала величайшее стеснение и не могла осилить его, хотя очень хотела, чтобы комдив узнал всю правду.

— Крепко жмет немец? — спросил Богданов.

Шура опять помедлила с ответом, словно ей самой было неизвестно, крепко ли нажимают враги. Она ясно представила себе пробирающиеся в сугробах темные фигурки. Их встречал редкий прицельный огонь, и в заметенных оврагах бойцы штыками закалывали баварцев. Осыпались потревоженные лапы елей, и снег бесшумно покрывал убитых. Атаки следовали одна за другой, перемежаясь огневыми налетами.

— Наседает немец? — повторил Богданов.

— Ох, и жмет! — выпалила Шура и, ужаснувшись своей смелости, замолчала.

— А вы его по зубам, — сказал комдив, слабо улыбнувшись.

— Ну да…

— Иначе нам нельзя, — заметил Богданов.

— Ага… — сказала Шура.

Полковник не находил, видимо, чрезмерным напряжение этого боя. А если так полагал комдив, значит так оно и было.

— Потери большие? — спросил Богданов.

— Есть потери…

— Без потерь не бывает, — сказал комдив.

— Это точно.

— НЗ уже съели?

— Концентраты съели. Когда я уходила, делили сухари.

— Можно и на сухарях прожить, — строго сказал комдив.

— Ну да…

— Бобылев живой? — спросил Машков, приветливо глядя на девушку.

— Раненный Бобылев, — ответила Шура.

— Тяжело?

— В голову…

— Кто ж у вас теперь по политчасти?

— Старший лейтенант Стрельников.

— Долго пробиралась к нам? — спросил комдив.

Шура была четвертым связным, посланным от капитана Подласкина, и единственным, сумевшим дойти до штаба. Усилия, потребовавшиеся для этого, оказались, однако, в пределах ее возможностей, и девушка не догадывалась, что совершила подвиг. Она не подозревала даже, что доставила чувство облегчения людям, перед которыми отчитывалась в выполнении боевого приказа. Теперь она почти испугалась упрека в медлительности там, где ею готовы были восхищаться. В поисках оправдания Шура мгновенно припомнила безлунную ветреную ночь, убитого немецкого постового и снег, доходивший до пояса. Обливаясь потом, Шура прокладывала себе путь; лицо ее покрылось ледяной коркой. Сухая поземка носилась в воздухе, слепила и резала глаза. Разведчица долго лежала в кустах, наблюдая за шоссе, по которому пробегали черные немецкие машины. Она пересекла дорогу за спиной шофера, чинившего заглохший мотор, и в мелколесье отстрелялась от погони. Потом снова продиралась целиной и переползала сугробы.

— Всю ночь шла, — хмуро сказала Шура, — Дорога проскочить трудно.

— Много немцев видела? — спросил комдив.

— Не очень…

— Товарищ полковник, разрешите… — попросил начальник штаба. Он уже вернулся в сопровождении Столетова и некоторое время молча слушал.

— Пожалуйста, — сказал комдив.

Шура повернулась к Веснину, и глаза ее снова начали немного косить. Начальник штаба задал несколько вопросов о движении на шоссе в тылу противника. Беляева отвечала односложно, скованная волнением, сознавая свою неловкость и преувеличивая ее последствия. Потом к ней обратился Столетов, интересовавшийся численностью неприятеля и его дислокацией. Шура замолчала, удрученная своим незнанием, хотя задача ее ограничивалась установлением связи, и это было ясно для всех. Девушка испугалась, и лицо ее стало замкнутым. Будто издалека — она услышала голос комдива:

— Умаялся, ефрейтор?

Не почувствовав ласковой интонации, Шура поспешно ответила:

— Что вы, товарищ полковник…

— Замерзла, поди?

— Нет, — решительно сказала девушка.

Строгость к себе самой возрастала у нее по мере того, как обстоятельства становились более трудными. Испытания, выпадавшие на долю девушки, были обычными и поэтому не заслуживали внимания, в то время как сделанное другими и технически недоступное Шуре казалось ей плодом поразительного умения или высоких духовных качеств. Девушка робела перед большими командирами не потому, что боялась взыскания, но их мужество представлялось ей настолько превосходящим ее собственное, насколько выше по положению стояли эти люди.

— Давно в армии? — спросил комдив.

— С сентября сорок первого года товарищ полковник.

— Где раньше работала?

Шура помолчала, опустив глаза в пол.

— В яслях… уборщицей, — с усилием выговорила она.

Богданов на секунду повеселел и взглянул на Машкова.

— Какова, а? Молодец! — сказал комдив.

Он с удовольствием снова поглядел на лицо девушки, круглое, с широко расставленными темными и теплыми глазами, быть может даже миловидное, о чем было трудно теперь судить.

— Ну, иди, иди, отдыхай, — сказал он.

Девушка вскочила с табурета.

— Разрешите быть свободной? — громко спросила она.

— Значит, настроение у людей боевое, — сказал комдив, хотя разговора о настроении бойцов не было.

— Боевое, товарищ полковник!

— Я так и думал… Ну, иди, — повторил Богданов.

Беляева откозыряла и пошла, счастливая тем, что беседа, страшившая ее, кончилась. Присев на лавке в ожидании чая, предложенного связным, Шура во второй раз отвечала на вопросы о своем батальоне. Теперь она говорила свободнее и больше, потому что не боялась слушателей. Неожиданно она почувствовала смутное беспокойство. Люди, окруженные в лесу, вели неравный бой, и лишь немедленная помощь могла предотвратить их гибель. Именно об этом Шура не сказала комдиву, хотя точно передала донесение. Более того: ее ответы Богданову находились как будто в противоречии с действительностью. Они не были неискренними и все же оказались неправдивыми, потому что у полковника могло теперь создаться слишком благополучное представление о событиях на высоте «181». Как это получилось. Шура не понимала. Встревожившись, она в молчании допила свой чай, и бойцы, решив, что девушка утомлена, понемногу оставили ее.

Полковник Веснин заканчивал свой доклад Богданову. Как и все в штабе, Веснин мало спал последнюю неделю, но был особенно шумлив и подвижен. Его правильная, громкая, немного крикливая речь едва прерывалась на точках, однако в самой ее быстроте слышалась непонятная запальчивость. Даже похвалы начальника штаба звучали, как порицания, тем более заметные, что к ним в докладе не было оснований. План операции выдержал бы академическую критику, и подготовка к атаке происходила в согласии с планом.

Полки своевременно перегруппировались на рубежах. И артиллерия, менявшая ночью огневые позиции, только что известила о своей готовности.

Перед комдивом и начальником штаба снова лежала на столе большая, уже помятая карта, испещренная красными и синими квадратами, кружками, стрелками. Оба командира время от времени наклонялись к ней и подолгу смотрели, словно пытались найти то, что еще было скрыто от них. Ибо приказ командарма оставался пока невыполненным.

Богданов и Веснин видели перед собой все ту же гряду высот, простиравшихся с запада на северо-восток и обозначенных на карте коричневой краской. Укрепленная немцами, она прикрывала шоссе с юга и лишь спереди казалась открытой для атаки. Слева противник был защищен от обхода голубоватыми, заштрихованными пятнами болот, непреодолимых даже зимой. Направо находилась безыменная высота — одинокий, выдвинутый вперед бастион узловой немецкой позиции. Еще правее начиналась граница соседней дивизии, наступавшей в зеленых квадратах лесного массива. Уже теперь одинокая высота угрожала стыку обоих соединений, как бы нависая над ним своими огневыми точками. Овладение ею было, по плану Богданова и Веснина, необходимым предварительным условием успеха. И исполняя этот замысел, полк майора Белозуба безуспешно дрался на южных скатах безыменной высоты. Подойдя почти вплотную к вершине, он все еще не мог сбросить немцев на обратный склон. Сегодня Белозуб должен был повторить попытку, так как Богданов не видел другого пути к победе. Он так привык уже к своему пониманию сложившейся обстановки, что считал его, как это часто бывает, единственно правильным.