Шарп достал трутницу и сигару, дрожащими руками постучал кремнем об огниво, подул на льняной фитиль, поднес к нему сигару и втягивал через нее воздух, с ненавистью ощущая табачный вкус, пока не затлел ее кончик.

Лассау оцепенело смотрел на него.

– Вы уверены?

Шарп пожал плечами.

– Уверен.

В дверном проеме появились сержанты, и Лассау обратился к Хельмуту по-немецки, затем сказал Шарпу:

– Желаю удачи, дружище. До встречи через минуту.

Шарп кивнул, немцы ушли, а он снова затянулся. И посмотрел на ирландца, все еще стоящего в дверях.

– Уведи Терезу.

– Нет, – решительно сказал Харпер. – Я с вами.

– Я тоже. – Тереза улыбнулась Шарпу.

Он взял девушку за руку и вывел ее на улицу. В сером небе над собором разливался перламутр, высвечивая жгуты облаков. Все сулило прекрасный день.

Шарп снова глотнул табачного дыма, и перед его мысленным взором замелькали образы людей, которые строили собор, вырезали на каменных стенах у дверей лики святых, молились на коленях на широких плитах пола, венчались, крестили детей в гранитной купели, лежали в гробах между колоннами алтаря. Он вспомнил сухой тон генерала: «Вы должны, Шарп!», священника, забеливающего алтарную загородку, батальон с обозом жен и детей, трупы в погребе…

Шарп наклонился и поднес сигару к пороху, и взметнулись искры, и раздалось шипение, и огонь пустился в путь.

Первый снаряд из уродливой короткоствольной гаубицы, укрытой в глубоком окопе, взорвался на рыночной площади, из грязного дыма вырвались огненные иглы, и бесчисленные чугунные осколки понеслись во все стороны. Взрыв не успел утихнуть, а Шарп – опомниться, когда на мостовую упало второе французское ядро, подпрыгнуло, докатилось до порохового бочонка в считанных ярдах от собора. Часовые бросились в укрытие. Ядро лопнуло с грохотом и пламенем, и Шарп понял, что не успеет добежать до погреба. Он схватил за руки Терезу и Харпера.

– В печи!

Они вбежали в пекарню, перепрыгнули через прилавок. Капитан схватил девушку в охапку и толкнул головой вперед в большую кирпичную пасть хлебной печи, Харпер втиснулся во вторую, а Шарп, дожидаясь, когда Тереза заберется поглубже, услыхал взрыв за спиной – довольно слабый, ненамного громче разрывов французских снарядов и ответных выстрелов португальских батарей, и он, ныряя в печь следом за девушкой, понял, что взорвалась бочка, и подумал: выдержала ли дверь собора? А может, патроны уже убраны?

И тут раздался новый взрыв – мощный, зловещий, – а когда грохот утих, как залп на далекой батарее в густом тумане, пошла неудержимая трескотня – рвались патроны, воспламеняя друг друга.

Скорчившись, подобно утробному плоду, Шарп пытался вообразить, что происходит в соборе. Зловещие огни, кровавые отсветы, новый, более мощный взрыв… Он понял, что пламя добралось до боеприпасов, сложенных на верхних ступеньках крипты, и теперь уже ничего не исправишь. Часовые в соборе обречены, лики на огромной загородке алтаря последние секунды смотрят вниз, свечи у распятия сейчас будут сметены ударной волной.

Лопнуло третье французское ядро, по стене пекарни хлестнуло осколками, и все утонуло в нарастающем грохоте – в первой крипте патрон за патроном, тюк за тюком взрывались боеприпасы Альмейды. Острые язычки пламени приближались к облегченному пологу, люди в глубокой крипте стояли, наверное, на коленях или метались в панике среди бочек с порохом для огромных пушек.

Шарпу казалось, что грохот способен только расти, что это последний звук на земле, – но внезапно он сменился тишиной, вернее, приглушенным треском огня. Понимая, что рисковать глупо, капитан все-таки приподнял голову и выглянул в щель между кирпичами и чугунной дверцей. Ему не верилось, что кожаный полог выдержал взрыв патронов.

И в этот миг холм всколыхнулся. Грохот примчался не по воздуху, а сквозь землю, точно стон скалы, и весь собор обратился в пыль, дым и кровавое пламя, пронизавшее чернильную мглу.

Французские артиллеристы позабыли о своих орудиях, вскарабкались на бруствер и крестились, глядя на низкие серые стены. Городской центр исчез, превратился в громадный костер, в клубящееся облако тьмы, которое росло вверх и вширь. В алых сполохах виднелись огромные камни, бревна, летящие, точно пух из распоротой перины, – а затем на людей обрушились ударная волна и страшный раскаленный ветер. Казалось, все громы мира слились в один мгновенный гром, все кары небесные соединились в одно мимолетное видение апокалипсиса.

Собор исчез, его поглотило пламя, замок рассыпался, как будто был сложен из детских кубиков. Факелами вспыхивали дома. Взрыв захватил север города, снес крыши с половины южного склона.

Свод пекарни обрушился на печи. Шарп, оглушенный и ослепленный, задыхался в густой пыли и раскаленном воздухе, а девушка держалась за него, молясь и прощаясь с жизнью.

На крепостных стенах гибли португальцы, ближайшие к собору укрепления были разбиты вдребезги, рвы наполнились камнями и трупами – сквозь крепостную стену к центру города теперь вела широкая ровная дорога, а порох все рвался, над Альмейдой поднимались новые клубы дыма и корчились новые языки пламени, и холм содрогался в конвульсиях. Наконец чудовищные взрывы стихли, остались только огонь и мрак, и запах ада, и ужас ошеломленных людей.

Французский канонир – седой ветеран, некогда учивший стрелять из пушки молодого корсиканского лейтенанта, – плюнул на ладонь и коснулся ею горячего ствола, который выпустил последний снаряд. Французы молчали, они все еще не могли поверить в случившееся, а на землю перед ними дьявольским дождем сыпались камни, черепица и горящая плоть.

Грохот преодолел двадцать пять миль до Келорико, и генерал отложил вилку, подошел к окну и со страшной определенностью понял, что произошло. Золота нет. А теперь нет и крепости, которая могла бы дать ему шесть недель угасающей надежды.

Потом накатился дым, громадный серый покров расстелился с востока, превратил рассвет в сумерки, окаймил пограничные холмы алым, предвещая наступление вражеских армий. Они пойдут за этим дымом к морю…

Альмейда пала.

Керси погиб, молясь на крепостной стене. Погибли еще пятьсот человек – огненный ветер унес их в вечность. Но Шарп еще не знал об этом. Ему казалось, будто он умирает от удушья и жара, он вжимался спиной в гладкие кирпичи, а ногами упирался в обугленное полено, подпиравшее дверцу. Когда все кончилось, капитан выбрался в кошмар наяву, повернулся и вытащил Терезу. Девушка что-то сказала ему, но он ничего не услышал, помотал головой, повернулся к другому отверстию печи и выгреб щебень. Вскоре появилась перепачканная сажей физиономия Харпера.

Печи спасли людей от верной гибели. Они походили на маленькие крепости: толщина их стен достигала трех футов, а покатые своды благополучно отклонили ударную волну. Собор превратился в огненную воронку, замок исчез, над жилыми кварталами бушевало пламя и клубилась пыль. Ярдах в ста от пекарни виднелся устоявший под взрывом дом – ни дверей, ни стекол, только языки пламени танцуют в безжизненных комнатах. Отовсюду веяло иссушающим жаром.

Шарп взял Терезу за руку.

По улице ковылял нагой и окровавленный человек – шатался от слабости, звал на помощь, но они бросились не к нему, а к двери подвала, засыпанной камнями. Из-за нее доносились стук и крики; Харпер, еще не совсем пришедший в себя, откинул камни, дверь распахнулась от удара изнутри и выпустила Лассау и Хельмута. Они что-то закричали Шарпу, но тот опять не услышал, и все побежали к дому, где квартировала рота, – к подножию холма, прочь от этого ужаса, мимо португальских солдат, с открытыми ртами взиравших на геенну огненную, которая разверзлась на месте собора.

Шарп ворвался на кухню, схватил бутылку немецкого пива, отбил горлышко и поднес к губам. Прохладная жидкость потекла в желудок. Потом он ударил себя по ушам, затряс головой, и к нему повернулись изумленные солдаты. Шарп снова потряс головой, но слух не возвращался, и он почувствовал, как наворачиваются слезы. Черт с ним, ничего уже не исправишь. Капитан запрокинул голову и уставился в потолок, вспоминая генерала и огненную воронку и испытывая к себе невыразимую ненависть.