– Ну, кому добавить? – ищуще глянула из-за кастрюль разрумянившаяся Раиса Дмитриевна, мигом сориентировалась в обстановке и направилась со сковородкой к Бродову. – Ну ты смотри, хочет и молчит. Пельмени, Данила Глебович, жареные, кушай на здоровье, застенчивый ты наш. Давай, давай, лопай, равняй морду с жопой. Приятного аппетита.

Вот ведь бой-баба с яйцами, даром что кандидат наук. Любимый ассистент и супруга интеллигентнейшего доктора-завхоза – с бюстом шестого номера, тяжелым кулаком и метким, не в бровь, а в глаз, словом, частенько матерным. А вообще-то, славная женщина, надежная, с такой можно и в разведку. Да, похоже, с дражайшей половиной Павлу Юрьевичу повезло, причем крупно, вот оно – единство и борьба противоположностей.

– Значит, застенчивый? – удивился Кныш, хрустко раскусил огурчик и вдруг расхохотался, в восторге выругался, с экспрессией продырявил воздух вилкой. – Ага, особенно тогда, в Салернском…

В Салернском заливе однажды они с Бродовым вдвоем угробили под настроение с полдюжины «котиков»[17]. Красу, отраду и гордость хваленого американского спецназа. И ничего, даже не поморщились.

– Да ладно тебе, Вася. Нашел тему за столом, – вспомнил Бродов море, красное от крови, сразу помрачнел и, дабы сменить пластинку, воззрился на Небабу, со тщанием готовящегося к приятнейшему чревобесию: – Ну что, Семен Ильич, как там путанка твоя? Долбится?

– А як же, командир, долбится, куда ей деться. Эх, если бы была еще не рыба, а баба, – посетовал Небаба, огромный, бритый наголо, напоминающий Котовского. – Хотя один хрен, и та и другая употребляются в сыром виде.

Вчера с большим трудом он добыл из-подо льда щуку, морозил ее всю ночь в сугробе и сейчас готовил патанку – исключительно полезное и питательное блюдо, с гарантией предохраняющее от всех известных недугов. Рецепт был прост, но требовал терпения: остекленевшую, ставшую каменной щуку требовалось раздробить, перетереть, сломать ей каждое ребрышко – словом, превратить замерзшую хищницу в кашу. Что Семен Ильич сейчас и делал, предвкушая, как закончит труд, посыплет перцем, помочит уксусом и… возьмется за ложку. Эх, да никакая путанка с патанкой и не сравнится.

– Да, а вот у нас в средней полосе хрен будет, а не патанка, – горько заметил Наговицын, тяжело вздохнул и сухо захрустел пудовыми, с хорошую кружку, кулаками. – Вернее, патанка из селитеров будет. О щучьей икре-пятиминутке я уже и не говорю. Всю экологию загадили, сволочи[18].

Он жил в Сибири уже не первый год, но всегда при случае повторял: «Мы прорвемся, мы пскопские».

– Э, уважаемый Степан Игнатьевич, вы переходите на частности, сужаете проблему, – вклинился в общение эрудированный завхоз. – Что там Ленобласть, что там Нечерноземье. Паразитов хватает везде. Вот здесь в Сибири, например, на Оби и Иртыше почти каждый местный житель страдает описторхозом. Его вызывает паразит, э, дай бог памяти… а, метацекарий. Страшное, доложу я вам, Степан Игнатьевич, создание – обретается в печени или в желчном пузыре и способен выесть у человека почки. Тут уж, естественно, не до миндальничанья, не до компромисса, необходима экстренная полостная операция. А все дело в строганине, в замороженной рыбе, которую так любят здешние аборигены.

– В замороженной рыбе? – насторожился Небаба, угрюмо засопел и бросил фрагментировать многострадальную хищницу. – И в щуке тоже?

Что-то в нем было от ребенка, у которого отняли конфету.

– Да нет, в щуке навряд ли, – успокоил его Звонков. – К тому же эти метацекарии погибают при минус двенадцати. А сегодня ночью вроде бы было куда холоднее. Так что ешьте смело, никаких метацекарий. Ну, в худшем случае ленточные черви.

Бродов более в разговоры не лез, баловался чаем и испытывал какое-то сложное, многогранное чувство – то ли умиление, то ли восторг, то ли тихую радость, то ли профессиональную гордость. Как же все-таки славно, что у него есть проверенные товарищи, преданные друзья, и ведь не просто друзья, а друзья-однополчане. Не боящиеся ни бога, ни дьявола, ни океанских глубин, ни таких добрых с виду дрессированных дельфинов с укрепленными на головах жалами длинных игл-парализаторов. Да, как ни крути, а коллектив – это сила. И как ты ни крутись – один в поле не воин.

Наконец попили, поели, выразили гранд рахмат Раисе Дмитриевне, и Бродов, легко поднявшись, взглянул на «Омегу», на ту, которая на руке.

– Однако, братцы, время. Отваливаем через полчаса.

Второй хронометр, висящий на груди, времени не показывал и был носим исключительно на счастье – по центру его зияла сквозная отметина от зуба невоспитанной касатки.

– Есть через полчаса. – Кныш оскалился, Небаба кивнул, Наговицын сделался серьезен, и они резво, но без тени суеты двинулись готовиться к грядущему мероприятию. Бродов тоже отправился к себе, вдумчиво собрался, оделся поладнее и точно к сроку был уже во дворе, у дощатого навеса, где стояли снегоходы. Целая стая стремительных, проворных, даже внешне оправдывающих свое название механических зверюг[19]. Неприхотливых, выносливых, элитной породы, с приемистыми моторами, могучей подвеской, электрическим стартером и даже обогреваемыми ручками. Негреющие лучи солнца, пробиваясь сквозь щели, играли на глянце краски, отражались от зеркал. Ну, красота, ну, загляденье, и впрямь – машины-звери.

– Эх ма! – Бродов уселся на «огненного кота», Кныш, Наговицын и Небаба разместились на двух «пантерах»[20], чиркнули стартеры, подхватили моторы, гусеницы с хрустом вонзили зацепы в снег. И понеслись навстречу местные красоты, и заклубился следом прозрачный стылый шлейф. Ели и лиственницы стояли в белых шалях, снега было полным-полно, лютый мороз потрескивал в оцепеневших дебрях. Зима была в самом разгаре – стынь, ледяной звон, иглистый пушистый иней. Лепота.

Наконец прибыли на место – на укромную поляну, напоминающую формой блин. В центре ее стояла та самая избушка на курьих ножках – приземистый, без окон, просторный барак, в котором можно было разместить и роту. Снег вокруг стараниями Звонкова был отброшен, бревна стен молочно белели инеем, на двери, которую не взять и танком, висел огромный, похожий на калач замок. При взгляде на сие строение вспоминалась не Баба-яга – ГУЛАГ, Беломорканал, уставшие зэки, отливающие на кострах колеса для своих рабочих тачек. Сразу чувствовалось, что здесь место не сказке, а строгой и суровой прозе жизни.

– Погодка-то, а? – Бродов, чему-то радуясь, вылез из седла, шевельнул плечищами, глянул на спящий лес и внезапно мощно, словно из пушки выстрелил, с силой ударил ладонью о ладонь. – Бодрит!

– Да уж, не май месяц, – согласился Кныш. – Похоже, рано приехали, так что взбодримся изрядно.

– А что это тебя, Саня, любовь-то к родине не греет? – хмыкнул Наговицын. – Слышишь, кажись, бегут. А, точно. Так что теперь небось не замерзнем.

Со стороны болота и впрямь послышался хруст снега, затем тяжелое дыханье, и из-за стволов показалась дюжина. Настоящая, апостольская, из двенадцати удальцов.

– Ура, мы первые, – обрадовались они, синхронно повернулись к бараку, мгновенно превратились в разъяренных чертей и с ненавистью воззрились на Бродова: – Это что же такое, а? Выходит, зря старались? Зачем рвали жопы на сто лимонных долек?

– Как это напрасно? – удивился тот и добро, по-отечески кивнул. – Забьете лучшие плацкарты, поближе к печке, подальше от параши. Опять-таки харч, калории, повышенная жирность. Красота. Только вот есть одно маленькое «но». Незначительная проблемка. С дверью, – сделал он скорбное лицо, понурился и горестно, с надрывом вздохнул. – Увы, коллеги, у вас. А у меня есть решение вашей проблемы. Одна маленькая штучка от квартиры, где деньги лежат, – с этими словами он извлек массивный ключ фантастических размеров, даром что не золотой, но ничуть не хуже, чем у Буратино. – Заберите его, коллеги, и владейте бараком. Внутри буржуйка, дрова, млеко, сало, яйки. Ну же, смелее, гвардия, марш вперед.