Янек понимал, что любое плохое слово против Германа может ещё больше усугубить состояние матери и решил успокоить её:

– Если человек такого высоко полёта сбежал, значит, это был единственный выход. Маменька, вам было бы легче узнать о его гибели или побеге? Если сказали, что сбежал, значит, живой. И хорошо, что мы не знаем где он.

Зачем нам эти сведения? Нас допросят и поймут, что мы не при делах. А по голосу точно можно было определить ложь.

Следователи имеют чутьё на такие мелочи. Это нам кажется, что можно просто обмануть следствие, но со стороны это выглядит по-другому.

Пани Анна перестала тереть виски. Она внимательно слушала сына и даже кивала, соглашаясь с ним. Но внутри всё жгло.

Как же ей хотелось сейчас оказаться в объятиях Германа. Прикоснуться губами к его щеке. Ощутить на своей спине его крепкие мужские руки.

Она и не думала раньше, что его руки такие нежные. Рядом с Анной Герман становился другим. Каждое прикосновение приносило незабываемое удовольствие. Никогда Анна не испытывала ничего подобного.

Густав не был так романтичен. Ему чужды были долгие объятия, поцелуи. Уже потом, после гибели Софии, Густав попытался как-то изменить себя, но нежности не научился. Как маленький ребёнок поглаживал жену робко.

Анна потом признала свою ошибку.

Ей бы помочь мужу, сказать, что она хочет на самом деле, но она молчала и терпела эти несмелые романтические попытки. Потому что любовь, когда-то заполняющая сердце через край, словно пересохла. Она вылилась слезами на могиле дочери.

И осталась в сердце пустота.

А потом эта пустота заполнилась Германом, и сердце опять забилось радостно. Стало всё вокруг ярким, улыбчивым. Пропала прежняя вспыльчивость.

Герман дал почувствовать что-то невероятное. Исцелил… И исчез.

Анна быстро вытерла слёзы. Слова сына успокоили и вселили уверенность в порядочности Германа. Решила ждать и надеяться на то, что эти испытания ради спасения их любви.

Супруги Кирьяновы проспали вместе до позднего вечера. Григорий встал, потянулся. Жена тоже открыла глаза.

– Спасибо, Гриша, – прошептала она застенчиво. – Как давно я не спала на твоей груди, соскучилась.

– Да ладно тебе, Дунечка. Вам бабам только дай слабину, сразу грудь слезами зальёте, – ответил Григорий.

«Дунечка…» – пронеслось у Евдокии в голове.

Муж называл её так только однажды, когда она впервые осталась ночевать в его доме. То ли благодарил Григорий, то ли хотел произвести впечатление, Евдокия не знала. Но после ласкового произношения мужем её имени ощутила себя на седьмом небе от счастья.

А Григорий как-то по-особенному смотрел на жену, словно изучал её.

А он и впрямь изучал. Столько лет прожили вместе, но никогда так пристально не разглядывал Евдокию. В толпе не перепутал бы, а вот сейчас обратил внимание на её тонкие губы, длинные ресницы. И Дуся стала казаться как будто краше. Отметил, что ему нравится её худоба. Любил, конечно, полногрудых, но жена рядом с ними сейчас виделась точёной куколкой, что стояла у Парамонова на столе.

«А Дуся-то красивая, – подумал он про себя. – Как же я раньше-то не замечал, какая баба у меня ладная. И моя ведь полностью вся: до каждой клеточки, до каждой волосинки.

Дурак ты, Григорий, столько лет не замечал ту, что тенью за тобой ходила и детей подняла неродных. Не то что Валька. Толку-то от неё? Ни тепла, ни пользы… Так только… Для удовольствия».

Григорий нахмурился. Ударил себя со всей силы в лоб кулаком.

Евдокия заволновалась:

– Ты чего, Гришенька?

Григорий промолчал, потёр лоб, а потом произнёс:

– Давай я тебе ноги помну, а то совсем отсохнут. Буду теперь я твоим доктором. Чего взять с этих неучей.

А знаешь что? Работает у нас китаец. Так я видел, как он острой палочкой тыкал по позвоночнику одному работнику, когда тот присел на стул, а встать не смог.

Завтра у него спрошу, куда тыкать надо. Работник, правда, матерился, а потом, когда встать смог, похвалил китайца. А ты ори сколько хочешь. Я уши заткну.

Евдокия от неожиданного предложения мужа залилась краской.

– Не надо, Гриша, ноги мять, – сказала она испуганно. – Видимо, судьба у меня такая.

– Я тебе дам, судьба! В 42 года помирать, что ли, собралась? – прикрикнул муж.

Но Евдокия помирать не собиралась.

Она просто испугалась китайского метода, но больше всего боялась именно прикосновений мужа.

Ноги-то ничего не чувствовали, но как совладать с собой, как вообще принять эту неожиданную заботу?

Евдокия боялась, что такой временный наплыв мужниной нежности сделает только хуже.

Сердце бешено колотилось. Хотелось, очень хотелось ощутить на себе его прикосновения, но боль прежнего безразличия была выше желания.

Евдокия привыкла любить в одиночку. Так уж повелось изначально. Она и не ждала от мужа ничего другого.

Сама пошла замуж на таких условиях, а тут неожиданно Григория подменили.

Даже не спросила, где он пропадал две ночи. Привыкла к тому, что любопытство ни к чему хорошему не приводит, вот и молчала.

И тут неожиданно Григорий скинул с неё одеяло, поднял юбку и начал мять ноги приговаривая:

– Я этим врачам докажу, что они ничего не умеют, не зря их раньше на кострах…

Григорий не успел договорить, в комнату вошла Зоя, ойкнула, закрыла лицо руками, выбежала. Дверь шумно захлопнулась. А Евдокия попыталась привстать, потянула юбку вниз.

– Лежи, – строго приказал Григорий и опять освободил ноги от юбки. – Будешь ты, Дунечка, бегать, как и прежде. Обещаю тебе.

Григорий продолжал интенсивно разминать ноги, слегка постукивал.

– В баню тебе надо, Дунечка, хлощевание сделать, растереть хорошо.

Евдокия совершенно не понимала, что происходит.

«Откуда столько слов? – думала она. – Гриша за всю жизнь столько всего мне не говорил».

Но лежала молча.

Григорий долго разминал онемевшие ступни, растирал ноги. А потом устало произнёс:

– Сейчас ужин принесу, проголодалась?

Жена кивнула. «Может быть, я умерла?» – подумала Евдокия, когда муж ушёл за едой.

Он разогрел суп, принёс в комнату.

Зоя лежала в кровати и слышала, как отец шуршит на кухне, но не встала.

Григорий поставил суп на стул, подложил подушку под спину Евдокии, помог подняться в положение полулёжа.

– Я покормлю тебя, Дунечка, – произнёс он.

«Точно умерла», – подумала Евдокия.

Григорий присел рядом и поднёс первую ложку ко рту жены. Она поначалу сжала губы. Хотела сказать, что сама справится.

– Ну чего ты, – заволновался муж, – говорила же, что есть хочешь.

И всё-таки произнесла:

– Гришенька, да я и сама могу, ты тоже покушай.

– Дунечка, ты же знаешь, я не отстану, открывай рот.

Жена сдалась. Пока Григорий кормил Евдокию, изучал её губы.

«Когда же мы целовались в последний раз?» – подумал он.

И не смог вспомнить, отметил только, что за полтора года жизни в Ростове точно не было никаких поцелуев.

Ему стало как-то не по себе. Неприятная жидкость подкатила к горлу, превратилась в комок.

Хотел откашляться, да посчитал, что не к месту. С трудом избавился от неприятного ощущения.

Всё больше удивлял самого себя. Как мог не замечать женщину, живущую рядом с ним и иногда спящую под его боком?

А сегодня словно прозрел. Евдокия не смотрела на него сейчас, отводила глаза. А он всё пытался поймать её взгляд. Стал бояться, что разлюбила его бесчувственного. А когда суп закончился, и их глаза наконец-то встретились, у Григория сердце в пятки ушло.

Как она смотрела на него! Не иначе как на Бога!

Григорий отставил тарелку, подвинулся ближе. Евдокия вжалась в подушку. Он ещё ближе. Услышал, как стучит её сердце, или его? Григорий уже ничего не соображал. Тонул в её глазах. Коснулся руками плеч, словно проверял, действительно ли перед ним жена, а не призрак.