Винни повезла их на море. Они предвкушали много веселья, но ничего хорошего из поездки не вышло. Они оказались на пляже среди огромной толпы; большинство взрослых лежали в шезлонгах, между которыми сновали дети. Солнца не было, время от времени моросил дождь. Но хуже всего оказалось само море, обманувшее даже взрослых. Сестры исследовали подернутую рябью каемку воды у самого берега, когда раздались крики и люди побежали с пляжа прочь. По морю на берег надвигалась полоса пены; она превратилась в зеленую водяную рытвину и обрушилась на двойняшек. Винни подхватила их, вопящих и захлебывающихся, под мышки и держала, сопротивляясь волне, которая норовила сбить их с ног и унести прочь. Потом они втроем сразу же отправились домой. Винни злилась, все они дрожали, транзистор перестал работать, а без него Винни стала совсем другой. Как только они вернулись домой и высохли, она сразу же отнесла транзистор в ремонт. Но волна — и никто не мог этого объяснить, даже взрослые, хотя и говорили об этом по телевизору, — волна имела отвратительную привычку возвращаться к человеку во сне. Она измучила Софи, хотя на Тони, кажется, никак не действовала. Софи просыпалась несколько раз от собственного крика. С Тони, однако, тоже творилось что-то странное. Один раз, когда они пристроились перед телевизором и смотрели передачу о разных приключениях, в которых можно было поучаствовать — вроде полетов на дельтаплане, — начали показывать людей, занимавшихся серфингом на Тихом океане. В какое-то мгновение надвигающаяся волна заполнила весь экран, резко придвинулась к камере, и зритель оказался под водой, внутри гигантского зеленого провала. У Софи все внутри перевернулось, накатил дикий страх, и она зажмурилась, чтобы не видеть, но продолжала слышать, как ревет волна — эта или какая-то другая. Когда телевизор спросил, не хотят ли они теперь из воды подняться в небо, и Софи поняла, что сейчас покажут парашютистов, она открыла глаза и обнаружила, что ее сестра-двойняшка, не похожая на двойняшку, неизменно отрешенная блекловолосая Тони лежит в глубоком обмороке.
После этого очень долго, много недель, Тони почти все время проводила в пустоте, в своем личном лесу, где бы он там ни находился. Однажды, когда Софи заговорила о волне (та перестала ей докучать), чтобы ощутить приятную дрожь, Тони очень долго молчала, а потом спросила:
— Какая волна?
Транзистор Винни вернулся из мастерской и опять всюду следовал за ней. Снова можно было услышать крохотный оркестр, играющий на кухне, или мужской голос, движущийся по садовой дорожке на высоте колена. Когда близняшек отвели по Хай-стрит мимо новой мечети в школу и оставили в толпе детей, негромкий мужской голос пошел вместе с ними, а затем оставил их, державшихся за руки, как будто они и вправду любили друг друга. Винни забирала их после школы, и кое-кто из учеников над этим смеялся. Некоторые школьники были почти взрослыми — по крайней мере, некоторые из черных.
Винни продержалась намного дольше, чем другие тети, несмотря на то, что так сильно отличалась от папы. Она переселилась в его спальню, вместе с транзистором и всем прочим. Софи это не понравилось, но она сама не могла сказать почему. Винни предложила близняшкам пользоваться старой зеленой дверью, выходившей из конюшни к каналу, сказав папе, что девочки должны привыкать к воде.
В результате летом и осенью того года двойняшки волей-неволей занялись исследованием берега, начиная от Старого моста с табличкой, сообщающей, кто построил его, — хотя, вероятно, к созданию вонючего туалета наверху он был непричастен, — и дальше на милю или две по тропинке, пробирающейся между колючими зарослями, кустарниками и камышами до другого моста, уже за городом. Около того моста был широкий пруд, и на нем — гниющая баржа, намного более древняя, чем моторки, гребные лодки и разные переоборудованные (но тоже гниющие) посудины, выстроившиеся вдоль канала напротив зеленой двери. Однажды они даже взобрались по тропинке, петлявшей по дну глубокого оврага на другом берегу канала, с нависающими над головой деревьями, выше и выше, пока не оказались на самом гребне холма и не увидели оттуда канал, Гринфилд с одной стороны и заросшую лесом долину с другой. Они вернулись домой поздно, но никто этого не заметил. Никто ничего не замечал, и иногда Софи хотелось, чтобы было наоборот. Впрочем, Софи давно сообразила, что Винни выгнала их в дальний угол сада, в конюшню — и они, счастливые, очень уютно там устроились! — просто для того, чтобы убрать их с дороги, подальше от папы. Они могли делать в конюшне все что угодно, рыться в древних сундуках, которые, казалось, вобрали в себя отходы всей истории семьи Стэнхоупов от самого ее начала: щипцы для завивки и фижмы, платья, белье, тряпки, даже самый настоящий парик, сохранивший запах духов и следы приставшей к нему белой пудры, башмаки — близняшки вывалили все это на пол и почти все примерили на себя. Им не позволялось только приводить без разрешения других детей. К тому времени, как волна немного забылась и отступила туда, откуда приходят прочие кошмары, Софи начала думать, что они с Тони снова вынуждены быть всем друг для друга. Однажды она поняла это так отчетливо, что дернула Тони за волосы, чтобы доказать обратное. Но к тому времени Тони выработала свой собственный способ драться — она дико отбивалась тонкими руками и ногами, при этом своими большими карими глазами глядя в никуда, словно ускользнув из своего хрупкого тела, причинявшего всем, кто окажется рядом, увечья и боль. Софи перестала получать удовольствие от драк. Само собой, в школе были такие крепкие, почти взрослые ребята, что лучше было держаться от них подальше, не претендуя на середину площадки для игр. И близняшки играли в конюшне, каждая сама по себе, или чинно гуляли по Хай-стрит, сознавая свое отличие от цветных, а порой отправлялись на довольно рискованные экскурсии по тропинке между каналом и рощей. Они нашли способ забираться на старую баржу, которая внутри оказалась очень длинной и делилась на отсеки. В самом переднем отсеке был старый туалет, такой старый, что больше не вонял, — по крайней мере, не сильнее, чем сама баржа.
Так незаметно пролетел этот год со школой и жизнью в конюшне, где они совсем по-взрослому угощали чаем мистера и миссис Белл; а потом они сменили толстые штаны и свитера на джинсы и легкие рубашки, и на горизонте замаячил их одиннадцатый день рожденья. Тони объявила, что стоит сходить и выбрать книги, которые им хочется получить в подарок. Софи ее прекрасно понимала. Папа предпочтет дать им денег, чтобы лишний раз о них не думать. То, что купит Винни, наверняка окажется чепухой, и значит, нужно намекнуть ей, что они хотят получить в подарок, но незаметно, чтобы она считала, что это ее собственная идея. И зачем только выдумали обычай делать тайну вокруг подарков! Поэтому они вышли из конюшни в конце сада, прошли по тропинке под кустами, поднялись по ступенькам к стеклянной двери в холл, мимо Винни, забавлявшейся в кухне со своим транзистором, мимо папы, забавлявшегося в кабинете с пишущей машинкой, и спустились с крыльца на Хай-стрит. Затем повернули направо, к «Редким книгам Гудчайлда», и вот они уже на месте, между двумя ящиками перед витриной магазина: с шестипенсовыми книгами и с шиллинговыми книгами, которые никому не приходило в голову покупать.
Мистера Гудчайлда в магазине не было, но в глубине, за столом у двери, ведущей куда-то дальше, сидела миссис Гудчайлд и что-то писала. Близняшки не обратили на нее внимания, даже после того, как открыли дверь слегка вздрогнули от звяканья — динь! — дверного колокольчика. Они порылись в детских книгах, большинство из которых уже были у них в конюшне, потому что книги относятся к тем вещам, которые чуть ли не отовсюду сваливаются на голову и не представляют особой ценности, хотя зачастую и занятны. Софи очень быстро поняла, что ничего интересного тут не найдет, и собралась уходить, но увидела, что Тони с характерным для нее молчаливым вниманием разглядывает старые книги на полках. Она стала ждать, листая «Али-Бабу» и поражаясь, неужели эта чепуха кому-то может понадобиться, когда в папином кабинете стоят четыре толстых тома, которые всегда можно взять, если захочется. Тут как раз пришел старик — тот, что всегда развлекал маленьких мальчиков в парке. Тони, погруженная во взрослую книгу, его не заметила, но Софи вежливо поздоровалась с ним, потому что он был ей любопытен, хоть и не нравился; а все тети, уборщицы и кузины требовали одного — вести себя со всеми вежливо. Разумеется, он подпадал под запрет «не-разговаривай-с-незнакомцами-на-улице», но здесь был магазин мистера Гудчайлда, а не улица. Старик порылся в детских книгах, потом направился в глубь магазина, где сидела миссис Гудчайлд. В тот же самый момент с Хай-стрит — динь! — вошел старый мистер Гудчайлд и сразу же шутливо заговорил с близняшками. Но разговор еще не успел завязаться, как он увидел старика и замолчал. В тишине раздался голос старика, протягивавшего миссис Гудчайлд книгу со словами: «Понимаете, это для моего племянника». Тогда Тони, зарывшаяся носом во взрослую книгу, но видевшая старика затылком, услужливо напомнила, что он забыл о книге, которую сунул в правый карман плаща. Дальше все произошло быстро и сумбурно. Голос старика стал визгливым, как у женщины, миссис Гудчайлд вскочила и рассерженно заговорила о полиции, а мистер Гудчайлд шагнул к старику и потребовал сейчас же вернуть книгу, и чтобы без глупостей. Старик словно пустился в пляс, он изгибался всем телом, сводил колени, взмахивал — невысоко, впрочем — руками, выкрикивал жалобы высоким женским голосом, двигаясь по магазину мимо полок и коробок. Софи открыла дверь — динь! — и захлопнула за ним, потому что во всем происходившем чувствовался уже знакомый оттенок предопределенности. Почти сразу же с лица мистера Гудчайлда схлынула краска, и он повернулся к двойняшкам, но миссис Гудчайлд успела заговорить с ним, уверенная, что девочки не расшифруют ее слова и тон голоса:
