— Не представляю себе, почему этого человека снова выпустили сам-понимаешь-откуда. Он ведь опять это сделает, и еще один бедный малютка…

Мистер Гудчайлд прервал ее:

— По крайней мере, теперь мы знаем, кто крадет детские книги.

Сказав это, он снова начал дурачиться, отвесив двойняшкам церемонный поклон.

— Ну, как поживают наши мисс Стэнхоуп? Надеюсь, отлично?

Они ответили ему красивым унисоном:

— Да, спасибо, мистер Гудчайлд.

— А мистер Стэнхоуп? В добром здравии?

— Да, спасибо, мистер Гудчайлд.

Софи уже понимала, что его совсем не интересуют ответы. Просто так принято говорить, как вот принято носить галстук.

— Думаю, миссис Гудчайлд, — сказал мистер Гудчайлд еще более дурашливым голосом, — придется нам предложить маленьким мисс Стэнхоуп какое-нибудь угощение.

И они отправились вместе с благожелательной миссис Гудчайлд, которая никогда не дурачилась, всегда оставаясь степенной и невозмутимой, через дверь в конце магазина в обшарпанную гостиную, и там миссис Гудчайлд усадила девочек на диван перед телевизором, который, правда, был выключен, и пошла принести газировки. Мистер Гудчайлд стоял перед ними, улыбаясь и покачиваясь на носках, и говорил, как приятно их видеть и как хорошо, что они видятся почти каждый день, не правда ли? У него самого есть дочка, ну теперь она уже совсем взрослая замужняя женщина и у нее двое малышей, но живут они очень далеко, в Канаде. На середине его следующего высказывания, о том, насколько приятнее становится дом, когда в нем есть дети — и, разумеется, он не мог не добавить какой-нибудь глупости вроде: «Вернее, даже не дети, а, скажем, две очаровательные юные леди, вроде вас», хоть они со временем покидают дом, уезжая далеко-далеко, — где-то на середине этой запутанной фразы к Софи пришло ясное осознание собственной власти, если не полениться ею воспользоваться, над мистером Гудчайлдом, этим крупным, старым, толстым мужчиной с его заваленным книжной рухлядью магазином и его дурачествами; она могла сделать с ним все что угодно, абсолютно все, да только ради этого не стоит возиться. Так они и сидели, едва доставая носками до старого ковра, и осматривались поверх бокалов с шипучкой. На одной из стен висела большая афиша, набранная крупными буквами: такого-то числа БЕРТРАН РАССЕЛ в Концертном зале выступит перед ГРИНФИЛДСКИМ ФИЛОСОФСКИМ ОБЩЕСТВОМ с докладом на тему «ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СВОБОДА И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». Афиша была старой, поблекшей, и казалось странным, что ее приклеили или повесили там, где большинство людей повесили бы картину; но потом Софи в тусклом свете разглядела под крупным «БЕРТРАН РАССЕЛ» мелко напечатанное «Председатель С. Гудчайлд» и более-менее поняла. Мистер Гудчайлд все не умолкал.

Софи задала интересовавший ее вопрос:

— Миссис Гудчайлд, скажите, а почему этот старик брал книги?

После ее слов наступила довольно долгая пауза. Миссис Гудчайлд, прежде чем ответить, сделала большой глоток кофе.

— Понимаешь, детка, он хотел их украсть.

— Но он же старый, — сказала Софи, выглядывая из-за ободка бокала. — Очень-очень старый!

Мистер и миссис Гудчайлд долго смотрели друг на друга поверх своих кружек с кофе.

— Понимаешь, — сказал, наконец, мистер Гудчайлд, — ему нравится дарить их детям. Он… он больной.

— Некоторые люди считают, что больной, — сказала миссис Гудчайлд, подразумевая, что она к этим людям не принадлежит, — и что ему нужен доктор. Но другие, — и это прозвучало так, будто миссис Гудчайлд была одной из них, — убеждены, что он просто противный, негодный старикашка, и что его нужно…

— Рут!

— Да. Хорошо.

Софи почувствовала и почти увидела, как опустились те ставни, которыми всегда отгораживаются взрослые, когда тебе хочется услышать что-нибудь по-настоящему интересное. Но миссис Гудчайлд вернулась к той же теме с другого конца.

— Мы и так едва сводим концы с концами из-за У. X. Смита,[8] который прибрал все к рукам и загубил лекции и чтения, да еще из-за супермаркета, бесплатно раздающего книги, а этот гнусный старик Педигри окончательно пустит нас по миру.

— Теперь мы, по крайней мере, знаем, кто ворует книги. Я поговорю с сержантом Филипсом.

Затем Софи по лицу мистера Гудчайлда увидела, что он сейчас сменит тему. Оно порозовело, округлилось, засияло. Обе руки — чашка в одной, блюдце в другой — он развел в стороны.

— А чтобы развлечь маленьких мисс Стэнхоуп…

Тони заполнила паузу своим слабым чистым голосом, каждый слог которого был так же четок, как линия на хорошем чертеже:

— Миссис Гудчайлд, что такое транс-цен-ден-таль-на-я фи-ло-со-фи-я?

Чашка миссис Гудчайлд грохнулась на блюдце.

— Да хранит тебя Господь, дитя! Ваш папа учит вас таким словам?

— Нет. Папа нас ничему не учит.

Софи увидела, что Тони снова куда-то улетела, и объяснила:

— Это название книги из вашего магазина, миссис Гудчайлд.

— Трансцендентальной философией, милочка, — сказал мистер Гудчайлд шутливым голосом, хотя в его словах не было ничего шутливого, — с одной стороны, можно назвать книгу, полную пустословия. С другой стороны, она может претендовать на абсолютную мудрость. Как говорится, выбирай на вкус, только деньги плати. Как правило, считается, что очаровательным юным леди нет нужды разбираться в трансцендентальной философии — на том основании, что они сами воплощают в себе чистоту, красоту и добро.

— Сим!

Стало очевидно, что от мистера и миссис Гудчайлд ничего не узнаешь. Софи и Тони еще какое-то время изображали «образцовых детей», затем сказали хором — одна из немногих выгод быть близнецами, — что им пора идти, слезли с дивана, вежливо поблагодарили и, выходя из магазина, услышали, как мистер Гудчайлд разглагольствует об «очаровательных детях», а миссис Гудчайлд перебивает его:

— Поговори вечером с Филипсом. Похоже, у старого Педигри снова голова не в порядке. Его надо бы изолировать — для собственной пользы.

— Девочек Стэнхоупа он не тронет.

— Какая разница, кого именно он тронет?

Ночью, лежа в постели, Софи долго размышляла, унесясь прочь, в невидимую чащобу, почти как Тони. «Девочки Стэнхоупа?» Ей казалось, что они не были чьими-либо девочками. Ее разум перебирал всех, с кем доводилось сталкиваться в жизни: бабушка, исчезнувшая вместе с Роузвиром и всем, что там было; папа, уборщицы, тети, пара учителей, несколько детей. Она отчетливо увидела, что они с сестрой принадлежат друг другу, и больше никому. А так как ей не хотелось принадлежать Тони, как и Тони — ей, очевидно, ей не хотелось принадлежать и никому другому. И потом, это личное, никому не доступное пространство за затылком, черное пятно, из которого ты выглядываешь в мир, так что все остальные люди, даже Тони, остаются снаружи, — как же может существо по имени Софи, сидящее там, у выхода из туннеля, принадлежать кому-либо, кроме себя? Глупо! А принадлежать кому-то — все равно что стать близнецом с человеком из внешнего мира, как вот папа живет с тетями, и как живут друг с другом Беллы, Гудчайлды и все остальные… Но у папы есть кабинет, куда он может исчезнуть, и, исчезнув в своем кабинете, — внезапно поняла она, подтянув колени к подбородку, — он может пойти дальше, стать как Тони и скрыться среди своих шахмат.

Подумав об этом, она подняла веки: перед ней предстала комната, едва различимая в тусклом свете из слухового окна, и Софи, желая остаться внутри, снова закрыла глаза. Она знала, что думает не так, как взрослые, а их так много, и они такие большие…

Ну и пусть.

Софи замерла, затаив дыхание. Есть же еще этот старик с его книгами! Она кое-что заметила. Ей об этом довольно часто говорили, но сейчас она сама увидела. Существует выбор — либо принадлежать к хорошим людям, таким, как Гудчайлды, Беллы и миссис Хьюджсон, делая то, что они считают правильным. Либо выбрать то, что реально, о чем ты знаешь, что оно реально, — самое себя, сидящую у выхода из туннеля, со своими собственными желаниями и правилами.