— Девятая награда — деревянная медаль. Давайте, выходите один за другим. Давайте, кто следующий?

Однако все молчали, желающих не нашлось.

— Так не годится. Выходите, выходите, если не споют все до единого, ничего не выйдет. Ну, выходите! — закричал художник, однако дубы упорно молчали. Художнику пошел на хитрость:

— Следующая медаль — самая счастливая! Быстрее выходите!

Дубы зашелестели.

И тут из глубины леса раздался шелест, и в свете луны, махая синими крыльями, вылетели совы:

Они заняли все деревья, рассевшись на ветвях и макушках дубов.

Совиный военачальник, сверкая золотыми галунами, лихо и бесшумно спикировал прямо к Царь-дубу Глаза у него были неправдоподобно красные, как раскаленные угли. Наверное, это был очень древний филин.

— Приветствую тебя, Царь, мой нижайший поклон всем высоким гостям! Нынче у нас был большой турнир по полетам и разрыванию дичи. Только что завершили… Предлагаем в честь этого события устроить совместное танцевальное представление. Вообще столь сладостное пение достигло наших ушей, вот мы и явились сюда…

— Сладостные песни, говоришь? А ты скотина! — завопил Сэйсаку.

Царь дубового леса сделал вид, что не заметил выходки Сэйсаку, и лишь низко склонил голову.

— Прекрасно. Будем весьма признательны. Предлагаю немедля приступить к празднеству.

— Ну, коли так… — кивнул совиный военачальник и, повернувшись к присутствующим, запел сладким, как мед, голосом:

И тут все совы завопили, как сумасшедшие:

Нахмурившись, Царь-дуб сказал.

— Ваша песня недостаточно изысканна. Благородным особам не пристало слушать такое.

Совиный военачальник озадаченно посмотрел на него. А его адъютант, весь в красных и белых орденских лентах, рассмеявшись, заметил:

— Давайте не будем ссориться в такую ночь. Наша следующая песня будет более изысканной. Станцуем все вместе! Господа деревья, господа птицы, вы готовы?

Дубы, распрямив ветви и запрокинув назад кроны, стали отплясывать, что было мочи, вскидывая корни-ноги аж до самого неба. В такт их пляски совы складывали и раскрывали свои серебристые крылья. И, верно, получалось складно. Луну слегка затянуло дымкой, она засияла жемчужным светом, а Царь-дуб радостно затянул:

— Нет, только не это!!! — возопил адъютант. — Спасайтесь, туман!

И в тот же миг луна укрылась в голубоватом тумане, только расплывчатый ореол пробивался сквозь плотную пелену, и влажные языки, словно стрелы, устремились к земле сквозь кроны деревьев.

Дубы совсем растерялись и оцепенели: один так и застыл с поднятым корнем-ногой, второй замер с протянутыми вперед ветками-руками, третий глаза выкатил в разные стороны.

Прохладный туман коснулся лица Сэйсаку. Художник тоже куда-то запропастился, только лежала на земле его красная феска.

Слышно было только хлопанье совиных крыльев, ведь совы так и не научились летать в тумане.

Сэйсаку вышел из лесу. Все дубы застыли в тех позах, в которых застал их туман, и искоса жалобно поглядывали на Сэйсаку.

Сэйсаку посмотрел вверх. Небо слегка просветлело, сквозь мглу пробивался тусклый лунный свет, однако к луне опять приближалась черная туча, похожая на собаку. Со стороны поросшего редким лесом болотца за дальними рощами донесся чуть слышно голос художника, распевавшего во всю глотку: «Красная шапка, канн-кара-кан-но-кан».

В тот вечер Кёити быстро шагал по насыпи вдоль железной дороги. На нем были соломенные дзори.[23] А ведь за хождение по насыпи полагается штраф! К тому же это очень опасно. Предположим, какой-нибудь хулиган на полном ходу высунет из окна длинную палку — ведь убьет на месте! Однако в тот вечер на железной дороге было совершенно пустынно — ни смотрителей, ни поездов, из которых могли бы торчать опасные палки. Зато пейзаж был удивительным.

На небе висел молодой девятидневный месяц. А само небо было полно призрачных, тонких, словно вуаль, облаков. Облака просвечивали и легонько покачивались в лунном свете. В разрывах между ними высовывали свои блестящие личики холодные звезды.

Кёити шагал и шагал, вдалеке уже показались огни станции. Если прищуриться, то эти мигающие красные фонари и лиловатые, как горящая сера, огни казались иллюминацией в далеком замке.

Вдруг семафор, стоявший по правую руку, лязгнул и задрожал, верхнее белое крыло дернулось и стало крениться к земле. Однако пока в этом не было ничего из ряда вон выходящего — просто заработал механизм. Такое со светофорами случается сплошь и рядом — раз по пятнадцать за ночь. Но дальше последовало та-акое!

Все телеграфные столбы по левую сторону дорожного полотна, ровно гудевшие до того момента, вдруг дружно двинулись на север. На каждом висело штук по шесть фарфоровых чашечек-эполетов, макушки венчали цинковые шапочки с лихо закрученными остроконечными крючьями-пиками из толстой стальной проволоки. Столбы ковыляли на одной ноге. Они прошествовали мимо Кёити, поглядывая на него искоса, будто бы даже с пренебрежением. Гудение их становилось все громче и громче, пока не слилось в изумительный по красоте военный марш, какие звучали разве что в старые времена.

Один из столбов прошествовал мимо, так задрав свои плечи, что аж захрустели поперечины.

Глянь! — а по другой стороне железнодорожного полотна марширует шеренга других телеграфных столбов, на каждом — шесть поперечин и двадцать два фарфоровых эполета.

Два столба почему-то сцепились перекладинами и ковыляли рядышком, прихрамывая, словно поддерживая друг друга. Потом, совсем обессилев, повесили головы, тяжко вздохнули перекошенными ртами и стали заваливаться на землю.

А сзади уже напирали здоровые, энергичные столбы.

— Эй, пошевеливайтесь! Что это там у вас провода обвисли? — кричали они.