Осип Петров, выслушав баб, пошел к землянке войскового атамана. Вышел Епифан Радилов: важный, чернобородый, богато одетый, тучный, при легкой сабле. Петров поздоровался, но атаман не ответил на приветствие. Петров тогда сказал:
– Ведомо ли тебе, Епифан Иванович, что в верхние городки сбежалось множество народа со всех российских городов?
– Неведомо, – сказал Радилов.
– Все голы, босы, сидят без хлеба. Совет меня послали держать с тобой.
– Почто ж они бегут на Дон? Нас объедать? Хлебной казны да денежной для тех людишек нет. Бежали бы за Аму-Дарью.
Петров сказал:
– Стало быть, для верхних городков от низового войска поддержки нет?
Глаза атамана зло сверкнули.
– Откуда это такая голь приперла?
– С Калуги-матушки. Да с разных мест других.
– Вам бегать, видно, не впервой. Сидели бы в Калуге да ели хлеб боярский! Пожрете всё вы на Дону да побежите в Астрахань, за Волгу.
Петров посуровел, но ответил спокойно:
– За счастьем бегаем, за волюшкой, за светлой долюшкой!.. А ты, как сказывают многие, поожирел, копишь деньгу, с купцами водишься!
Глаза их злобно встретились.
Епишка схватился за рукоять сабли. Но Осип подошел поближе, взял атамана за руку, легонько придавил. Ладонь разжалась.
– Так вот как на Дону встречают людишек беглых? – строго спросил Петров. – Хлеб-соль не в нашу честь?
Атаман сказал еще построже:
– Не в вашу честь!
Разъяренные казачки, сбегав на пристань, тем временем вернулись к землянке Радилова, окружили ее и стали кричать:
– Пограбим землянку Радилова! Там серебро! Там много золота! Там сукна сложены дорогие! Не станем мы сидеть голодные, без хлеба.
– А разбивайте двери Епишкиной землянки! – кричали все. – Пограбим атамана да разбредемся врозь!
Услышав это, Радилов встревожился, стал уговаривать баб, чтоб не трогали его землянки и добра. Но они еще громче зашумели, забегали, размахивая руками вокруг атамана.
– Наши казацкие головы, – кричали они, – полегли за синим морем, за твою атаманскую утварь, а мы осиротели!..
Чернявая бабенка подлетела к Осипу Петрову.
– Эй, ты! – крикнула она пронзительно. – Чего уставился, как баран на новые ворота? Силища-то у тебя вон какая! Детина! Стоишь что дуб! Втолкни-ка Епишку в землянку да дверь прикрой!
Осип Петров, усмехнувшись, сказал смелой бабе:
– Ваши порядки на Дону неведомы мне. Я человек в Черкасске сторонний, беглый. И бежал я на Дон издалека, от лютого боярина – волю искал. Думал: «Руби меня сабля татарская, да не бей плеть боярская». А вижу, что ваш атаман Епифан Радилов лютей боярина. Вижу, бабоньки, одно ярмо спихнул с себя, в другое сам влез. Дела на Дону невеселые!
– Мужик ты крепкий, – ответила черноволосая баба, – широкий, полногрудый, а в голове смекалки нет! Хлеба в амбарах Епихи – вали, бери! Персидских ковров, да татарской посуды, да всякой турецкой утвари – Дон-реку пруди! А позабрать бы нам все дочиста да отнести к себе. Помог бы нам, бабам-сиротам!
– Чего ж шумите попусту! – осмотревшись, сказал Петров. – Идите да берите, коль надобно. Вижу я, Радилов не только беглых людей забыл, но и своих голутвенных казаков в Черкасске за сор считает. Берите его добро!
– Ой, бабоньки! – вскрикнула черноволосая. – Быть ему атаманом на славном Дону! Как складно слово молвил!
Ободренные бабы понеслись к землянке тащить атаманское добро. Да и сам Осип Петров в Черкасске разгулялся. Втолкнул он атамана Радилова в его землянку, а дверь придавил бревном. И пошли дела и делишки лихо-здорово! Схватит Осип два куля с зерном и несет их, смеясь, на пристань. Поднимет над головой бочку с рыбой, пронесет полгорода да в лодку шутя опустит. А бабы, таская добро Радилова, поглядывали на Осипа Петрова да бойко приговаривали:
– Вот собьют казаки круг, скинут Радилова, и воля на Дону другая будет!
– И помышляли казаки дать атаманство Ивану Каторжному, а нет – Старому Алексею или Татаринову Михаилу.
Вон вдали, на крайнем легком струге, вертится Иван Каторжный: промокшие татарские штаны черны, как сажа, прилипли к телу. Рубахи нет на нем – вода стекает с широких плеч, по животу бежит и с чуба льет. На левом ухе у Каторжного сверкает полумесяцем золотая серьга. Глаза остры, быстры, как у ястреба. Скулы дрожат, а губы крепко сжаты. Злой стоит Каторжный на струге, багром ворочает – добро спасает. Черные усы свисают. На ременном поясе – кривая сабля. Стоит высокий казачина, Иван Каторжный, в обшитых золотом по красному сафьяну сапогах, ругается:
– Сто чертей вам в глотку! Спасайте толокно да рыбу! С чем на море пойдете? Спасайте бочки! Рыба сплывет в Царьград к султану! Эй, идолы! Перенимайте!
И казаки, вертясь на стругах, отвечают:
– Э-гей, Ивашка, спасем мы толокно, а рыба потонула. Епишке-атаману кость рыбью в горло! Ты, Ваня, подгребай на середину Дона! Тебя тут не хватает.
И Каторжный стрелой несется на середину реки, выхватывает плывущие бочки и кидает в струг на дно. Но тут же, в мутной воде, плывут сундуки да утварь. И он хватает все, что подвернется под его длинные, проворные и твердые, как железо, руки и кидает в челны.
– Э-гей! – кричат с далекого челна, – Иван, вели грести до Яру Бабьего! Там гибнут люди. Спасти надобно! – кричит казак, похожий на татарина: бритоголовый, раскосые глаза, серьга серебряная в правом ухе. Скулы выдаются, и лоб крутой. Брови мохнатые срослись на переносье. Весь волосатый, почти голый, как и Каторжный, – одни татарские штаны. То был отчаянный казак Миша Татаринов. Махнув рукой, он за весло схватился и поплыл вниз по реке, продолжая кричать:
– Штаны чьи-то к туркам понесло. Штаны спасайте! Штаны Епишка уронил.
Каторжный показал рукой на крышу куреня и башню, которые стояли за часовней:
– Там баба Старого осталась на стене. Спасайте бабу! Но раньше спасайте грамоты царя. Пернач да «хвост бобылев» оставил в бударе Епишка – черта ему в зубы! Все растерял. Будара тонет!
И кинулись казаки спасать тонущую будару и в ней забытые пернач, царские грамоты, «хвост бобылев»… Спасли. И только тогда перестали палить всполошные пушки и бить колокола на башнях и на часовенке.
Ванька Каторжный орал:
– Гребите все в Черкасск! Фатьму спасем!
Поплыли казаки туда, где молилась по-турецки баба атамана Старого. Она стояла на стене башни с поднятыми к небу тонкими руками. Казалось, так она стоит там все три года, поджидая Старого, с глазами, полными слез. Черные и мокрые волосы ее лежали на приподнятых плечах, а белый прозрачный шарф обвивал тонкую шею. Резкий ветер, дуя с Маныча, трепал длинные полы ее бешмета и сушил ее горькие слезы.
– Аллах! – едва срывалось с тонких и бледных губ Фатьмы. – Аллах!..
А волны клокотали и били о стены башни. От взмахов весел летели брызги. Приблизился Иван Каторжный, вслед за ним прибился к башне Мишка, а за Татариновым подплыл, едва не разбив струг о стену, Наум Васильев, казак, похожий на цыгана. Вдруг Фатьма, сорвавшись со стены, закричала, как безумная, и полетела в воду.
– Вот дьявол баба! – сказал Иван, выловив из воды турчанку. – Уж не ума ли рехнулась? – Положил ее, словно пушинку, в струг. – Нам бы за тебя головы не сносить от Алеши. Видать, замаялась вконец. – И улыбнулся казак счастливой и ласковой улыбкой.
– Ах, баба добрая! – сказал, смеясь, Татаринов. – Направимся, казаки, к затону ближнему. Ну, поживее! Эх, не скоро, видно, будем промышлять, пчелой да зверем. Как разорили нас гроза да наводнение!
– Что ж голову вешать, – сказал Наум Васильев, – обсохнем малость и будем промышлять… Себе бы раздобыть такую раскрасавицу!
Прибились к ближнему затону, сошли на берег, положили оцепеневшее тело Фатьмы на теплый сухой кожух, вынутый из сундука Иваном Каторжным, и сели вокруг немного обсохнуть. Другие казаки спасали косяки коней, чтобы не достались Джан-бек Гирею.
Где-то на той стороне камышника кричали:
– Гони коней. Потоо…о…ну…уут! Коней выручайте! Татары поседлают.
