– Руби дубки! По одному спускайте вниз, на цепи и больверки!
Поплыли, качаясь, один за другим дубы вниз, к цепям. Прошло немного времени, услышали: цепь заскрежетала и зазвенела.
– Аллах! – послышались испуганные возгласы со стен Азова.
По серым стенам турки побежали к бойницам. Возле пушек забегали с горящими фитилями.
Еще дубок ударился. Звенит. Рванула пушка крепостная. Огнем всклубилось возле пушки и полетело к цепям ядро.
Двенадцать пушек изрыгнули каменные ядра. Шипя, они упали в воду возле больверков.
Дубки опять поплыли к крепости. Ударились о цепи, и те опять заскрежетали и зазвенели… Сорок пушек со стен Азова громыхнули сразу. Поднялась пальба из ружей. А дубки плывут, клюют. Цепи звенят, звенят. Поднялся страшный переполох в крепости.
Каторжный стоит с Алешкой в струге.
– Пускай дубки! – кричит он. – Руби бечеву!
Тряслись все бастионы от стрельбы. Шипели ядра. Дед сидел молча и поглаживал бороду… А дождь все лил. Остров Лютик дрожал, а Лисий островок кипел в огне орудий. Сожгли дубы порох турецкий и турецкое терпенье.
Когда пушки замолчали и ружья стихли, походный атаман сказал:
– Старой, веди теперь полвойска влево. А я пойду с полвойском вправо. Обманом взяли турок! Минуем крепость, а там соединимся. Теперь беды не будет.
И триста стругов тронулись. Переволокли их казаки через тяжелые цепи и – назло туркам – поплыли у самых стен Азова-крепости.
Азовский паша понадеялся на свои сторожевые суда и дозорных, выставленных перед крепостью, но дозорные были схвачены и суда уничтожены.
Турки стреляли уже вяло. Когда миновали крепость, дед, оглянувшись, сказал:
– Бывал там Митридат, сидит в ней Амурат, а крепость будет нашей! То, братцы, вотчина князей Мстислава да Владимира! Гляди, Азов горит!
Молнии, скрестившись, сверкали над Азовом.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Холодная ясная зорька встретила донскую флотилию в море – за Азовом.
Продрогшие казаки гребли дружно и ждали теплого солнца, чтобы согреться и обсушиться после ливня. Дед Черкашенин не заметил, как вдруг вырос перед ним остров.
– Кажись, Бирючий остров, – сказал он. – Греби-ка навкось, к Федотовой косе. Верст на семь в сторону хватили.
– А ты доглядай зорче, – угрюмо отозвался Иван Каторжный, лежа ничком на мокрых досках-горбылях. – Там где-то, за Бирючим, блуждает Старой. Соединиться бы пора.
– Я доглядел уже, – заявил дед. – Старой скользнул за Безымянный. Слышь, веслами торкают воду? Кричи ему, пускай он завернет к тебе…
– Э-гей! Старой, Алеша! – поднявшись, стал кричать Каторжный. – Плыви сюда! Минуй Бирючий! Греби к Федотовой косе.
И, как эхо, прозвучало вдалеке:
– Э-гей! Гребу к Федотовой!
В полумгле показались струги с полвойском Старого; пришвартовались к заросшей камышами Федотовой косе. Соединилось войско. Покурили, пресной воды попили, погрызли сухарей и рыбы сушеной, и вскоре все войско тронулось в дальний путь – в Черное море, на соединение с Богданом Хмельниченко.
Большое яркое солнце поднялось над водой. Пар с одежонок пошел, сохнуть стали. Над стругами носились крикливые чайки, прожорливые и зоркие. Сколько видит глаз, кругом вода. Зеленые волны тихо плещутся о борта стругов.
Клонятся головы и шапки казацкие: сон одолевает. Старой медленно засыпает, а солнышко уже печет. Походный атаман с воспаленными глазами сидя дремлет. Старик Черкашенин глядит на рябь морскую, подставив спину солнцу. Дремлют казаки: тепло. Рубахи высохли и зипуны: жизнь пошла другая – далекая, морская!
Походный атаман, очнувшись от дремоты, окинул войско быстрыми глазами, повеселел и крикнул:
– Эй, вы! Орлы степные, казаки мои донские, носы не вешать! Чуете? Песни пойте! Толкните Левку Карпова.
Запел звонкоголосо Левка Карпов:
Войско подхватило знакомую песню. Все точно помолодели, повеселели, похрабрели!
Когда струги с войском прошли уже в Черное море, дед притих, присмирел. Кряхтеть стал, ежиться, глядеть на воду и на дебо; а небо хмурело, и тучи над головой собирались.
– Э-э! Братцы, худо! – сказал тревожно. – Следом звери морские по воде рыскать почали… Видать, пройдет буря большая.
– Кончайте песню! – крикнул походный атаман. – По морю зыбь пойдет. Метните струги все поодаль!
Подул сильный, порывистый ветер. Волны набухли и посинели. Вздулось море, стало приподымать струги и кидать их, как щепки.
Струги отплывали подальше один от другого. Тряхнув серьгой, Каторжный поднялся и стоя наблюдал за порхающими челнами.
Черное море кругом кипит, остервенело мечется.
Старой тоже поднялся, глядит. Вдруг видит он: струг один подкинуло, ударило о другой, перевернуло. Поплыли щепки, а казаков – как не было.
– Держите весла крепче! – кричал Каторжный, сам становясь грознее тучи. – Спасайте порох!
А за высокими грядами волн кричали, надрываясь, казаки:
– Ой! Браточки! Спасите! Потопаем…
Швыряет струги в пьяном море; перепуталось все на свете! Где шапки плавают, где щепы прыгают, где бьет бревно…
Грозно глядит атаман Старой. Повернувшись, кричит:
– Кто грешен, братцы, сказывай! Кто брал вино в дорогу, сказывай! Ну, сказывай, кто нагрешил поболе всех!
– Я грешен, атаман! – барахтаясь и захлебываясь в волне, кричал казак.
– Подобрать! – командовал Старой. – Тяните в струг.
Схватили за руки, за зипунишко мокрый. Казак сорвался. Снова схватили – за волосы, вытянули.
– Яицкий есаул! – узнал походный атаман и, озлобясь, добавил: – Допросить Поленова!
– В чем грешен? – спросил Старой.
– А грешен в том, – сказал Поленов, рыгнув водой соленой, – доносы я писал.
– Кому ты, мокрый пес, строчил доносы?
– Царю писал. А был в неволе – служил персидскому царю…
– Вот он, изменник! Доносы ложные писал…
– Ой, ну, лазутчик, братцы! Пригрел змею Старой!
Старой в бешенстве кричал:
– Говори, собака, и бога не гневи! – занес кулак над головой Поленова. – Предал меня, весь Дон!
– Пом-милуй, атаман!
– Еще в чем грешен?
– Ой, братцы вы мои, служил я королю, когда ходил к полякам с Филаретом!
– Ну, море! Принимай изменника! – схватил Старой Поленова. Свирепый, весь красный, натужился, поднял над головой и бросил в море.
Не стихло море ненасытное. Оно поглотило уже не один струг.
Казаки тонут, барахтаются, взывают о помощи.
Девятая волна пошла. Все вскрикнули и застыли, поднявши весла кверху. Девятая волна встала повыше стен азовских и выше стен царьградских, ревет, бежит и настигает.
– Ну, казаки! – сказал Каторжный. – Не стихнет волна – снова ищите грешника.
…Вскоре ночь пришла, и буря стихла.
– Считайте струги! – скомандовал атаман… Недосчитались десяти больших стругов и трех сотен казаков.
Есаул Поленов, уцепившись за доску, каким-то чудом спасся.
Меж тем старик искал Чапигу[36]. Мамаева дорога[37] легла над головами. Сверкали мутно звезды.
Казаки храпят на стругах: укачало.
Походный курит трубку, ждет Богдана. Струги крутятся на месте. А Богдана все нет. Не сгинул же он в Казикермене? Не потонул же? Не обманул же: ведь саблю целовал Алешину!
Взошла луна. Спиной легла к востоку, а рожками на запад. Переделила море надвое дорогой из серебра. Дед все смотрит на звезды. Глаза его слезятся. Где же Богдан? Не тухнет трубка атаманская.
