Вдруг казачонок примчался на коне:
– Послы пожаловали! Едут!
– Едут! Едут! – закричали бабы и трахнули все разом из самопалов. – Бей с башен!
Зазвонили колокола. Из башен палить стали чаще. Зашумели улицы. Затрепетали на куренях, на башнях и возле часовенки гостевые флаги. Нарядились струги на пристани и на берегу; запестрели Фроловские, Московские, Прибылянские ворота.
Повылезли на улицы калеки всякие, старухи беззубые, седые, косматые; старики, доживавшие последние дни, бабы с малыми ребятами на руках. Все высыпали из землянок, облепили и завалинки, и плетни низкие, и высокие башни.
Бородатые, еще бодрые старики сидели на конях: атаман из них составил «войско». Три сотни стариков таких набралось. Пешее войско в четыре сотни, опять же старики, стояло под городом, возле дороги. Вот войско закричало здравицу государю и святейшему патриарху Филарету, Волокита Фролов покрикивает:
– Царь-государь в кременной Москве сидит, а мы на Дону послов встречаем!
На Фролове кушак красный, шапка-трухменка серая, широкие шаровары плисовые, рубаха белая, расшитая цветным шелком. Кинул Волокита свою трухменку кверху, и все сразу затихло: пушки смолкли, самопалы перестали бить, песни затихли.
Стало тихо-тихо. Головы повернулись к азовской стороне. Из Азова послы ехали на белых конях. Фома – посередине, на самом высоком резвом коне; черный длинный халат закрывал ноги до самых стремян.
Четверо пашей двигались вслед за Фомой. Вправо от турецкого посла, немного впереди, ехал вместо станичного атамана Наум Васильев. И он был на белом резвом коне. А станица его, состоявшая из сорока казаков, следовала за послами, немного отступя, на черных конях.
Бабы столпились с самопалами, прижались друг к дружке и стали разглядывать посла Фому Кантакузина, отпускали шутки насчет его длинного носа.
Послы приблизились к часовенке. С коней слезли. Фома отбил поклоны земле донской и Дону-реке. Глазами все обшарил вокруг. Послов повели в землянку атамана Фролова.
На улицы выкатили вино для всех. Послы тоже изрядно пили, похваливая вино. Качаются паши. Фески красные на землю кидают и говорят:
– Якши! Вина такого давно не пили…
– А все казаки ушли с Дона? – спрашивает, будто невзначай, один.
– А нет, – отвечает сметливая жена Волокиты. – Все наши казаки в степях коней пасут. По ковшику еще хлебните!
Старики казаки чокаются с пашами, обнимаются, песни поют, а сами друг с другом переглядываются.
Фома Кантакузин сидел в землянке за столом и притворно заплетающимся языком говорил Науму, Волоките и Епифану:
– Якши! Якши!
Похлопывая Наума Васильева по плечу, как давнишнего приятеля, посол вдруг спросил:
– Верно ли, что казаки, в Стамбуле пожгли Галату?
Наум спокойно ответил:
– В Галату я не плавал. И где она, Галата, – не ведаю. А коли жгли казаки Галату, то, стало быть, пожгли. Послам с воды виднее, с горы приметнее. Мы люди темные, умом небогаты.
Посол глядит пытливо, хотя и притворяется хмельным.
Выпили за царя, по обычаю выпили за Фому – «гостя дорогого», выпили за Наума, Епифана, Волокиту, за переводчика-чауша, который был с послом. Но чауш пил всех меньше: Фома запретил ему пить.
– Синоп пограбили! – сказал посол. – Зачем пограбили?
– Помилуй бог, не ведаем! – отвечали атаманы. – Ешь рыбу!
– И Трапезонд пожгли, пограбили!
– Помилуй бог, и то не ведаем! Пограбили? Пожгли? А здорово пожгли? – переглядываясь, притворно удивлялись атаманы.
– Нехорошо, – сказал посол. – Такие города разорили!
– Нехорошо, – промолвил и Наум Васильев. – Да кто ж пограбил их?
– Донские казаки. Соединились на море с запорожцами и натворили бед! Лишь пепел да камни за собой оставили!
– Пепел? Ну? – сдерживая улыбку, ужаснулся Радилов. – Вот дурьи головы! Куда забрались! Да что ж им, кораблей купеческих на море не было? Пошли бы в Крым! В Крыму богатства всякие!
– И корабли затопили. И Бахчисарай весь разорили, – огорченно добавил Фома.
– Ой, ну! Да нешто так? Ах, сатаны! А ты, Фома, не кручинься дюже, – мы им острастку дадим строгую. Пей за царя!
Фома поднял чарку, но, выпил за султана. Наум, Волокита и Радилов выпили молча, глянув друг на друга, за тех казаков, которые на синем море плавают и бьются в Крыму.
Грек стал спрашивать: не думают ли казаки по возвращении из Стамбула и Трапезонда пойти к Азову-крепости?
– Ну, что ты! – засмеялся Наум Васильев. – Отродясь о том не помышляли. Легко ли помышлять нам? Снарядов там у вас, поди, сколько! Да войска сила несметная. Царьград и то полегче брать!
Кантакузина всего передернуло, чуть чарку не уронил.
– Ты не сердись, – сказал Наум. – Я пошутил. Царьград не станем брать! Не сердись, Фома! Нам легче будет с вами, турками, на Багдад пойти. Вот было б дело! Султану выгодно, да всем нам на пользу… А лучше бы султан ваш послал грамоту Асан-паше, чтоб всех казаков свободно пропускал в море, а своих людей для грабежа не посылал с Джан-бек Гиреем под наши городки. Пограбили нас недавно здорово! Послу должно быть ведомо, что татары приходили большой силой: людей свели, отгромили табуны, добро побрали… За то отместка им будет крепкая!
Фома впился глазами в чарку, молчал. Наум пристально смотрел на грека.
– Государь, – говорил Наум Васильев, – велит нам жить с вами мирно, а вы сами задираете нас и на нас же вину валите. А казаки просят вас по-честному: не грабьте! Уймите своих дерзостных людей! Не уймете людей азовских и крымских, то нам и государь преградой не будет: станем промышлять, сколько нам бог помощи в том даст. И языков ваших добывать будем, и в море ходить будем, и Азов разорять будем… Слыхал? За всякую шкоду от крымских татар и от вас вдвойне отплатим!
Хитрый грек обниматься полез с Наумом Васильевым. А Епифан и скажи:
– Ну, выпей за царя! А то как бы не вышло ненароком: султан пойдет в Багдад, а казаки махнут в Царьград! Не сплоховать бы вам.
Фома выпил всю чарку, глубокую и широкую…
Вдруг зазвонили в часовенке, ударили всполошные пушки, затрещали самопалы, грохнули пушки на башнях, Фома и чауш его вскочили, но Наум Васильев их успокоил, удержал.
Прошло несколько минут. Дверь землянки распахнулась, и на пороге остановился смуглый, лохматый казачонок с плеткой в руках.
– Ты что, Стенька? – спросил Наум Васильев.
– Гей! Скорей бегите! Казаки возвернулись. Татаринов пришел! Идут! – И скрылся казачонок, хлопнув дверью.
Фома с помутневшими от вина глазами стоял и смотрел на дверь, как бы спрашивая, что ж такое случилось?
– А ты, – говорил Васильев, – не тревожься: вас тут никто не тронет… Да пойди ты, Волокита, проведай толком, что это народ палит из пушек и кричит? Угомонил бы их!
Поднялся толстый Волокита, шапку напялил, нагнулся, чтоб не зацепиться за притолоку, едва в дверь пролез… А там, на дороге, атаман увидал, что бабы облепили, словно мухи кринку с медом, Михаила Татаринова. Кричат, голосят, обнимаются, целуют Варвару Чершенскую, родственников, вернувшихся из плена, даже коней казачьих целуют!
– Ну, у нас дела неплохи, – сказал Татаринов. – Привел я на Дон две тысячи полоненных татарами людей. Идите все дуван дуванить![40]
– Ой, мамо! – закричала в толпе худощавая казачка. – Да вы еще живы?
– Жива еще, моя деточка родная, жива! – отвечала старуха в жалком рубище, с опухшими ногами, с красными от слез глазами, рыдая от радости. Она была босая и простоволосая. Глубокие морщины прошли по ее почерневшему лицу вдоль и поперек и сделали ее едва узнаваемой. Семнадцать лет не была она на Дону! Сердце ее колотилось от радости, а глаза туманились от слез.
Отцы и матери встречались с детьми, братья – с братьями и сестрами. Они плакали и радовались, как малые дети, улыбнувшемуся нежданно счастью.
Беглые холопы, охочие люди, бежавшие из Московской Руси вольной дорогой, чтоб хлеб добывать, раскованные теперь Татариновым; покинувшие своих хозяев приказчики, неоплатные должники заимодавцев; стрельцы и солдаты, бежавшие со службы; люди церковные, оставившие церкви и монастыри, – стали равными. Храбрые донские казаки освободили их из татарского плена. Дон принял их, как родной отец. Дон их накормит, приютит. С Дона даже в Русь не выдают людей!
40
Дуван дуванить – делить добычу.
