И дядя уходит.

А потом возвращается, как отец, на повозке и под белым полотном.

Снова похороны.

И мама дрожащими руками вытирает слезы.

– Вспомни, Янгири, ты видел такую штучку у папы…

Не видел.

Не знает, где она.

Ему жаль огорчать маму, но он поклялся дяде, что никому не расскажет про тайник. И мама ведь из другого рода, в ней нет крови Полоза, и, значит, она все равно тайник не откроет.

Она уговаривает долго, много плачет, и человек, стоящий в дверях, морщится от слез. Этот человек после бродит по дому, а за ним идет, ковыляя, старичок с длинной палкой. Палка стучит по камням, по стенам, но ничего не находит.

И огромный человек злится. Он смотрит на Янгара синими глазами, и взгляд его тяжел.

Ночь.

Лошади. Собаки. Люди.

Лязг оружия. И крики. Страшно выходить из комнаты, которую охраняет Великий Полоз, но Янгар выходит. На нем лишь длинная ночная рубаха, а из оружия – дядин кинжал.

Нельзя верить кёнигу.

И мама вбегает в башню, хватает за руку.

– Прячься! – Она тащит Янгара наверх, не понимая, что башня – ловушка. Простоит она, быть может, до скончания мира, но и только.

– Надо уходить! – Он пытается рассказать, но мама не слушает.

– Прячься, прячься, – повторяет она. И заталкивает Янгара под кровать. – Тихо сиди. Не найдут… тихо…

Он замирает, не решаясь ей перечить. Янгар любит маму и хочет ее спасти. Почему она не слушает?

А потом в башне появляются чужаки. И мама кричит, падает… Ее лицо – белое пятно в темноте. Кровь расползается, пахнет плохо. Страх впивается в горло Янгара.

– Вот и мальчишка. – Его находят быстро и вытаскивают из-под кровати. Держат за горло, но Янгар, очнувшись от страха, пытается ударить чужака кинжалом. И клинок оставляет длинную царапину на руке того самого огромного синеглазого гостя. Его лицо красно, словно из камня вырезано.

– Вот змееныш!

Его бросают. И, ударившись о стену, Янгар замирает. В голове гудит.

А потом? Что было потом?

Залитый светом зал и золотая гора трона.

Вот почему тогда, по возвращении, он принял Вилхо за великана.

Много лет назад кёниг и вправду был огромен для мальчишки, который едва ли был старше шести. И голос кёнига звучал грозно.

От него дрожали колени, а ладони становились мокрыми. Голос этот шел отовсюду, а стоять приходилось, запрокинув голову.

Где Печать?

Янгар молчит. Ему кажется, что стоит открыть рот, и правда выскользнет. Молчать надо. И лучше вовсе забыть о Печати, Полозе и старой башне. Обо всем, что было с ним.

– Он в своем уме? – спрашивает у кого-то кёниг.

И свистит плеть. Боль такая, что Янгар прикусывает язык. Прежде его никогда не били.

Все длится долго. Вопрос и удар. Удар и вопрос. Молчание. Пальцы, впившиеся в ладонь. Кровь, наполнившая рот. Янгар часто сглатывает, но кровь все равно выползает из сжатых губ.

– Хватит, – этот голос раздается сквозь алую пелену. – Ясно же, что он умом подвинулся.

– И что с ним делать?

Ему не позволяют упасть, держат за волосы.

– Боги не простят этой смерти. – Кёниг задумался. – Продай. Пусть увезут подальше.

Продай.

Пусть увезут подальше…

Слова звучали в голове. И Янгхаар, взвыв, дернул себя за волосы. Но боль, причиненная себе, была ничтожна по сравнению с той, которую причиняла память.

Его дом.

Его род.

Его месть.

И вкус крови во рту помог прийти в себя. Мазнув ладонью по подбородку, Янгар поднялся. Он возвращался в башню, он вновь видел ее прежней. И призраки родных людей кланялись, приветствуя не Янгхаара Каапо, но Янгири Уто.

В его старой комнате и табурет сохранился, он затрещал, но не развалился под весом хозяина. А Янгар, дотянувшись до рисованной змеи, отсчитал дюжину черных чешуй от глаза. И к тринадцатой прижал ладонь. Показалось, не к холодному камню – к телу змеиному, живому, которое вздрогнуло от прикосновения.

– Я вернулся, – сказал Янгар, и Полоз прикрыл глаза.

Род его по-прежнему был жив. И в руку упала чешуйка. Темная. Четырехугольная, с обломанным краем и выгравированной змеей. Тяжелая и гладкая, словно в шелк обернутая, она была тепла.

– И еще вернусь. – Коснувшись губами камня, Янгар вернул Печать на место.

Еще не время.

Янгхаар Каапо ушел.

Я видела, как он спустился во двор и долго стоял на коленях. Как сгребал снег и грязь, пытаясь утолить жажду. Как поднялся и невидящим взглядом окинул двор. Как ходил по нему, то и дело оглядываясь, будто искал что-то.

Он ослеп.

И прозрел.

Я не мешала, держалась в тени, и лишь когда мой муж повернул к башне, вышла навстречу.

Он не заметил меня.

Янгар отсутствовал недолго. Не знаю, что он делал наверху, но тот, кто вернулся во двор, был полон ярости. Я чувствовала, как клокочет она, сжигая и без того сожженную душу.

И решилась.

Медвежья шкура легла на плечи тяжелым плащом. И призрак холода коснулся босых ног, а я обрадовалась, что снова способна его ощущать. Влажную поверхность камня. Мягкость древесной коры, неровность земли под ногами.

Или страх.

Откинуть капюшон, открыть лицо?

Янгар узнает меня и…

И ничего.

Бездна клокотала в черных глазах, и ей не было дела до меня.

– Стой! – Я заступила дорогу.

И медвежья шкура привычно налилась тяжестью, склоняя меня к земле. И уже не слова – рычание вырвалось из глотки.

Янгхаар замер. На мгновение его лицо исказила судорога, а затем мой муж сказал:

– Прочь.

Нет. Нельзя его отпускать. Не сейчас. Не тогда, когда бездна окружила остатки души: сгорит. И, поднявшись на задние лапы, я зарычала.

– Прочь, – повторил Янгхаар Каапо и положил ладонь на рукоять палаша. А я вдруг ясно поняла: если не отступлю – ударит. Не раздумывая, не сомневаясь, без ненависти или злобы, но лишь потому, что я мешаю. Ему больше не нужна маленькая медведица.

И я отступила.

Развернулась.

Ушла.

Я умею ходить быстро, и лед нежно касался тяжелых лап. Перестать быть человеком? Почему бы и нет. Почему я так боюсь этого? Цепляюсь за прошлое, держусь на краю… Что в людях хорошего?

Злоба.

Зависть.

И ложь.

Маленькая медведица…

И разговоры в овраге.

Его обещание, которое ничего не стоит. Ты ведь уже проверяла его слова на прочность, Аану.

Моя шкура надежно защитит меня и от слов, и от обещаний, и от людей.

Три дня я не снимала ее, бродила по лесу, который впал в зимнюю спячку. Пошел снег, тяжелый, густой, и к вечеру на зеленые лапы елей легли сугробы.

Чего я искала? Не знаю сама.

Спокойствия.

Я выбралась к оврагу. Ручей затянуло льдом, который затрещал под моими когтями, в трещинах проступила вода, черная и ледяная. Наклонившись, я лакала, пытаясь напиться, словно эта вода могла унять мою жажду. Овраг заносило снегом. Вода уходила от меня. И только ледяное крошево въедалось в шкуру. А ветер крепчал, подвывая, рассаживая прозрачные крылья свои о пики ветвей. Обида и вовсе невыносимой становилась.

К Горелой башне я все же вернулась.

Она возвышалась над низкими осинами, которые, лишившись листвяного своего убранства, выглядели жалко. Поистратившаяся, худеющая луна заливала снежные поля желтоватым светом, и в нем, неровном, Горелая башня вдруг помолодела. Я увидела ее такой, какой она, должно быть, была многие годы тому назад.

Белой.

Кряжистой.

Надежной.

И даже накренившись, она не растеряла этой своей надежности.

Горелая башня встречала меня зыбким светом в единственном окне, и сердце, остановившееся было, вдруг полетело вскачь. Лед лизнул босые ступни. И я побежала.

По колючему насту.

По узким ступеням, подернутым коркой льда.

Я летела, опираясь на скользкие стены, спеша увериться, что этот огонек вовсе мне не почудился.