Красивой, между прочим, девушки.

Кто бы знал, что Джон позволит себе переступить через невидимую грань.

Само по себе оно не запретно и не опасно, но представители Комиссии всячески избегали подобных ситуаций, неизменно заканчивающихся разбитыми сердцами. Причем сердца мужчин в этом случае страдали редко, а вот женщин…

И тем не менее Джон стоял теперь у машины, не имея сил отпустить ситуацию. Значит, дело серьезное.

— Я не смог объяснить ей, Дрейк, что мы другие и физический контакт невозможен. — Он недобро усмехнулся, затянулся окурком и выпустил в вечерний воздух очередную порцию дыма. — Мы — ходячие куски энергетических полей с заряженным потенциалом. Как объяснить, что от одного прикосновения ее нервная система впала бы в шок? — Он задумчиво посмотрел на стоящего рядом начальника и добавил: — И ладно бы только я. А ты как собираешься объяснять все то же самое Бернарде? Ты, чье тело — мощнейший излучатель, преобразовывающий пространство. Как ты будешь говорить с ней об этом, когда придет время?

— Ты заглядываешь далеко вперед, Сиблинг. Возможно, обойдемся без объяснения.

Джон покачал головой:

— Твой фон меняется.

— Возможно. Но она молода и не знает своих возможностей. Когда отрастут крылья, ей захочется летать, а не сидеть на чьем-то подоконнике.

Коллега долго молчал, озадаченный ответом. Окурок в его пальцах отлетел в темноту и растворился где-то в траве. Небо окончательно потемнело. Теперь только уличные фонари привычно исполняли свою работу, высвечивая на дороге широкие желтые пятна.

— Ты наступаешь на те же грабли, что и я, Дрейк.

Джон повернул светловолосую голову и встретился с насмешливым взглядом начальника.

— Езжай домой. Мне тоже пора.

По пути домой Дрейк размышлял над словами Сиблинга. Руки сжимали руль, в застывших глазах водителя отражался свет фар проезжавших навстречу машин.

«Ты наступаешь на те же грабли, что и я, Дрейк».

Может быть, может быть.

Наверное, это должно заставить насторожиться, проанализировать ситуацию, принять меры по устранению неполадок в очередной раз забарахлившего человеческого тела, но Дрейку нравились нахлынувшие эмоции. Небольшой клубок запутавшихся ниток, концы которых едва заметно щекочут изнутри.

«…Наступаешь на те же грабли…»

Джон прав. Теоретически. Но практически… Дрейк вдруг подумал, что слишком давно не наступал ни на какие грабли и соскучился по переменам.

Один раз деревянной ручкой в лоб не помешает даже ему, большому начальнику.

Губы в зеркале дрогнули в улыбке.

— Да ваши яблоки, вы сами на них посмотрите, мелкие и гнилые, а такую цену просите!

Я отчитывала уличную продавщицу смачно, громко, размеренно. Будто монстр, до того дремавший внутри меня, открыл красные глаза и с удовольствием скалил пасть, наслаждаясь вседозволенностью.

Злость, недовольство, даже страх питали красноглазую тварь как ничто другое, я же — ведьма на помеле (постанывая от стыда) — выдавала порцию за порцией грязные слова и оскорбления, стараясь как можно качественнее выполнить домашнее задание. Ничего не поделаешь, отчитываться начальнику придется в подробностях и на большом экране кинозала. Филонить нельзя.

Продавщица в толстой куртке с повязанным на голове платком разливала волны гнева и беспомощности, я почти физически ощущала эту смесь. Рядом уже толпились зрители — женщины, мужчины, молодняк и несколько стариков. Смотрели кто с удивлением, кто с праведным возмущением, кто с жадным любопытством, будто это не просто спектакль «Обычная девушка — обычный рынок», а настоящее реалити-шоу «Дом-2». Публика переминалась с ноги на ногу, ожидая новых рисковых кренов в сложившейся ситуации и огненных диалогов, которые потом можно будет пересказать родным и соседям. Какая-никакая, а потеха в обыденной серой жизни.

— А что цена? — обиженно взорвалась тетка в платке. — Вы магазинную видели? А про гнилые — это вы… вы вообще обалдели, что ли? Все, все до единого хорошие! Да вы посмотрите! Зачем поклеп-то! Клиентов отгоняете.

Она яростно совала мне под нос нормальное в общем-то яблоко. И не такое уж дорогое. Мне даже стало жаль ее, с утра до вечера мерзнущую на ветру женщину (чью-то жену, мать), которой приходилось не только терпеть физические неудобства работы под открытым небом, но еще и втолковывать капризным экземплярам (вроде меня), что товар непорченый, а вполне себе пригодный.

Я слушала ее смиренно, готовая услышать отборные матерки, но их не последовало. Сдалась продавщица. На радость мне и к разочарованию публики.

— Молодая, а какая вредная, — бормотал старческий голос за спиной. — Раньше и таких яблок не было, а ей, вишь… В войну так вообще не знали, что это такое.

— Вы берете или нет? А то мне бананов надо!

— И мне. Очередь уже скопилась.

— Девушка, поторапливайтесь.

Я слабо гавкнула что-то неразборчивое бубнящей за спиной толпе и пошла прочь.

Черт бы подрал такое задание.

Ни нервов, ни сил не осталось. Дрейк прав, ой как прав. Слова не бывают просто словами, они такая же энергия, как и все остальное, и сегодня я убедилась в этом так хорошо, как никогда раньше.

За целый день из моего рта вывалилась такая куча гадостей, что, превратись каждая из них в стрелу, половина района полегла бы еще до вечера, так отменно я старалась.

За очередную подколку на Татьяну вылился ушат смачных помоев, который поверг в шок не только Валентину Олеговну, но и всех остальных девочек. Кондукторша узнала все о своих жмотских и низменных качествах сразу же после того, как «забыла» выдать оплаченный мной проездной билетик. Билетик был отвоеван в жестком бою, но в отместку по моему лицу стекали выплеванные кондукторшей оскорбления личного характера, едкие, как яд гадюки. Далее под руку попалась женщина за прилавком кафе-столовой, забывшая, что поверх риса должен лежать не один тощий кусочек мяса и три капли подливы, а по крайней мере три куска и черпак соуса. Бедная дама в белом поварском колпаке! Ее вытянувшееся от неприязни лицо до сих пор стояло перед глазами.

Были еще люди и еще слова, одно другого хуже. Они — невидимые, но от того не менее опасные — вгрызались в людскую суть, разъедая, потачивая, заражая ее. В энергетически пробитые бреши утекала жизнь, в головах кружили мстительные ответы, не сказанные вовремя, убивающие не врага, а хозяина, отравляющие его кровь одним своим существованием.

Но люди этого не видели. Слова срывались с губ, как спугнутые движением руки смертоносные мухи. Они взлетали с насиженных мест и с отвратительным жужжанием устремлялись навстречу оппоненту, чтобы ужалить, прогрызть в защитной оболочке отверстие и отложить в нем личинок, которые не дадут ране затянуться. И пусть тело потом болеет, пусть зреет обида на себя и других, пусть растет ненависть на жизнь и соседей, пусть. Их — мух — от этого становится только больше.

Я шла по мокрой улице и качала головой.

Нельзя! Нельзя думать, что слова — это просто слова. Слова — это то, чем мы невидимо, но осязаемо делимся. Сказал кому-нибудь плохое, и будто шлейф тянется по пятам, пусть порой и кажется, что повеселился, «оттянулся», дал волю чувствам, не выставил себя в нужный момент «слабаком». А на самом деле как раз им и оказался, пробил брешь в своем же панцире, и плевать, на кого направлен гнев и праведный ли он. Ведь возник он в твоем теле, значит, его же и будет пожирать.

После изматывающего дня на душе было омерзительно и пусто, а тело казалось высосанной досуха оболочкой, за день скукожившейся от дурной болезни.

Неслись по дороге машины, бил в глаза свет фар, превращая людей в силуэты. Фонари горели через один, асфальт безучастно отражал суетную жизнь в лужах.

Сил на то, чтобы ругаться с выдавшей сдачу пятикопеечными монетами татаркой — владелицей мелкого киоска на подходе к дому — уже не нашлось. Да и не хотелось. Я взяла «вискас», сгребла в ладонь гору мелочи и отправилась прочь от магазина.