Я допиваю водку у погасшего костра и тоже иду в палатку. Там темно, но я вижу, что во сне, выпростав руку из спальника, Овечкин обнимает Машу.

Я просыпаюсь от пронзительной стужи, которая лижет мне пятки. В палатке – ровный молочный свет. Шатер провис. Половину днища занимает лужа. Демон дрыхнет, уходя в нее ногами.

Дрожа, я вылезаю наружу. На улице густой снегопад. Поныш за ночь поднялся, и наш лагерь оказался на острове. Один край палатки стоит прямо в черном потоке. В низких, мутных тучах призрачно темнеют еловые вершины. Все вокруг в белом дыму. Ельник весь засыпан снегом. Он стоит седой, словно за ночь прошла тысяча лет. Половина лагеря под водой. Костер затоплен. В квадрате из бревен из воды торчат рогатины, плавают, как в купальне, кружки, миски, обугленные головни.

– Застава, в ружье-о!… – ору я. – Тонем!

Отцы один за другим вылезают из палатки и охают.

– Воще жара-а!… – стонет Чебыкин.

– Ноги-то не промочил? – спрашивает Борман зевающего Демона.

– Не-а. Я в сапогах спал.

– Оборзел? В спальнике-то в сапогах?

– Да неохота снимать было… Тебе не понять.

Тесной кучей мы стоим под снегопадом и озираем последствия катастрофы. Я курю. У остальных и так от дыхания поднимается пар. Но стоять на холоде хуже, чем заниматься делом. Мы принимаемся восстанавливать лагерь. Отцы угрюмые, молчаливые. Один только Чебыкин радостно изумляется всему и хохочет – то над тем, что недопитый чай в кружках превратился в янтарный лед, то над тем, что ложки пристыли к тарелкам, то над тем, что Градусов задумчиво сгибает и разгибает, как книгу, свои трусы, провисевшие на костровой перекладине всю ночь.

Демон и Люська сегодня дежурные. Грустя, Демон пробует развести костер. На мокрой газете у него покоятся два прутика.

– Не выйдет ни хрена, – говорит Борман, подходя сзади.

– Может, выйдет? – мечтательно предполагает Демон.

– Дров принеси, – тихо приказывает Борман. – А то убью.

Борман сам присаживается и разводит костер. Теперь Демон стоит у него за спиной и ласково наблюдает. Борман оборачивается.

– Я уже в лесу, – лучезарно улыбаясь, быстро говорит Демон.

Борман заколачивает рогатины. Демон приносит тоненькую веточку.

– Что-то нет дров-то в лесу… – озадаченно говорит он, ломает свою веточку и заботливо подкладывает в огонь.

– Воды принес? – стараясь быть спокойным, спрашивает Борман.

– Ой, забыл.

– Убери носки с рогатины!! – орет Борман на Тютина.

Тютин, сорвав носки, отскакивает на другую сторону поляны.

Потом Демон пилит бревна, на которых мы вчера сидели, и пилу его заклинивает. Демон бросается рубить чурбаки и всаживает топор в сучок. Бревна допиливает Градусов, чурбаки колет Овечкин.

– Иди катамаран подкачай, – говорит Демону Борман.

– А чего его качать? – удивляется Демон.

Катамаран и вправду выглядит надутым на все сто. Демон, как колесо у машины, пинает гондолу. Гондола с хрустом сминается, и каркас оседает вниз. За ночь мокрые гондолы обледенели, как трубы, и продолжали держать форму, хотя давления в них было ноль.

Мы успеваем свернуть лагерь, а завтрак еще не готов.

– Ну скоро там жратва-то поспеет? – орет Градусов.

– Уже пристеночно-пузырьковое кипение, – отвечает Демон.

Котлы висят над еле тлеющими углями.

– Дак ты подбрось еще дров, – советует Люська.

– Куда? – искренне изумляется Демон, сидящий на последнем полене. – И так вон пышет – смотреть страшно…

Мы завтракаем недоваренной кашей и пьем недокипяченный чай.

– Ну и бурду вы сварганили, дежурные, – плюется Градусов.

– Чего вот из-за тебя выслушиваю… – ворчит Люська на Демона.

– Не знаю, чего они морды морщат? Классная каша… А я ведь, Люсенька, тебе посуду вымыл. А ты даже не заметила…

– Ты мою вымыл, бивень, – говорит Градусов.

– Ума нет: как фамилия? Деменев! – подводит итог Люська. – Все, Демон, я с тобой больше не дружу!

Демон только вздыхает и стреляет у меня сигарету.

– Виктор Сергеевич, – вдруг обращается ко мне Маша. – У вас есть аптечка? Дайте мне таблетку, а то я простыла, знобит…

Маша сидит на бревне ссутулившись, обхватив себя за плечи.

– Сейчас дам, – говорю я. – Может, еще чего надо?…

Мне очень жалко Машу. Мне важно понять, как она относится ко мне после вчерашнего, а ей сейчас совсем не до того.

– Кроме таблетки, мне от вас ничего не надо, – отвечает Маша.

Перед отплытием Овечкин устраивает для Маши на катамаране гнездо из спальников. Маша молча укладывается в него. Мы отплываем.

По узкой просеке мы выходим в Поныш.

– Географ, там же затор, – напоминает Борман. – Что делать-то?

– Гондурас чесать, – отвечаю я. – Доплывем – решим.

Мы всматриваемся в сумеречную даль. Никто не гребет.

– Куда же этот затор, блин, на хрен, делся? – ворчит Градусов.

– Привет! – говорю я, когда до меня доходит. – Затор-то наш – тю-тю, уплыл! Вода поднялась и лед унесла, а бревно сдвинула.

Струятся мимо заснеженные берега, уставленные полосатыми, бело-сизыми пирамидами елей. Облачные валы бугристыми громадами висят над рекой, сея снег. Повсюду слышен очень тихий, но просторный звук – это снег ложится на воду. Серые, волокнистые комья льда звякают о лопасти весел. В снегопаде даль затягивается дымкой. Все молчат, все гребут. На головах у всех снежные шапки, на плечах – снежные эполеты. Посреди катамарана над Машей намело уже целый сугроб. Ни просвета в небе, ни радости в душе. Тоска.

Опять начинаются «расчестки». Борман негромко командует, но то и дело кормой или всем бортом нас заносит под ветки.

– Борман, у нас Маша больная, – говорю я. – Будь внимательнее.

Овечкин очень серьезен, держит наготове топор.

– Болты-то прочисти, щ-щегол! – ругается на Бормана Градусов. – Мозгами думай, а не чем еще!… Ну куда вот ты загребаешь, бивень?…

– Ну командуй сам! – не выдерживает Борман.

– И покомандую! – соглашается Градусов. – Уж побаще некоторых!

Под началом Градусова мы тотчас вновь въезжаем под елку.

– Оба вы командиры хреновые! – в сердцах говорит Овечкин.

– С меня чуть скальп не сняло, понял, Градусов? – обиженно заявляет Люська, вытряхивая из волос ветки, хвою, труху.

Так плывем дальше час, другой. Снег все валит, Градусов все ругается с Борманом, вода все бежит. Но вот впереди лес расступается. Открывается непривычно большое, чистое пространство, задымленное снегопадом.

– Зырьте, вроде домики впереди… – неуверенно говорит Чебыкин.

Я откладываю весло и встаю во весь рост. Сквозь снегопад я вижу вдали белый, в черных оспинах косогор, отороченный поверху полосой леса. Под ним – смутно-темные прямоугольники крыш, кружевная дуга железнодорожного моста. На отшибе – кристалл колокольни. Широкой черной дорогой перед нами течет Ледяная.

– Поздравляю, – говорю я отцам. – Поныш пройден. Это – Гранит.

Пока мы перегребаем Ледяную, нас сносит к окраине поселка, к церкви. Она стоит на вершине высокого, безлесого холма. Издалека она кажется чистенькой, аккуратной, как макет. Белая церковка на белом холме под белым снегом, падающим с белого неба.

Шурша, катамаран грузно выезжает обеими гондолами на берег. Из своего барахла мы забираем то, что нам нужно для обеда, и поднимаемся на холм, к церкви. Пообедаем под крышей. Все равно церковь заброшена.

К храму не ведет ни единого следа. На склоне торчат столбики былой ограды. Кое-где снег лежит рельефными узорами – это на земле валяются прясла ажурной чугунной решетки. Мы обходим храм по кругу. Старый вход заколочен. Окна алтаря заложены кирпичом. Штукатурка на углах выщербилась. Ржавый купол кое-где обвалился, и там изгибаются лишь квадраты балок, как параллели и меридианы на глобусе. На кровле торчат березки. В прозорах колокольни белеет небо. На шатре, как на голодной собаке, проступили худые ребра.