Пайку другу отдай

и себя не жалей.

Снова

шаг одного

подгоняет другого,

и веселая,

звонкая искра души

зажигает нас

яростной силою снова:

Поскорей!

Приналяг,

поднажми,

поспеши!

Так с темна до темна —

день за днем — неустанно.

Сколько лет улеглось?..

Скольких нет среди нас?..

Помнишь,

грузно поднявшись со дна котлована,

мы спустились

в колодец глухих теплотрасс

обсушиться,

погреться от слякоти жесткой.

Крепко спали у труб,

как на летнем огне.

Что-то в полночь кричал

про кетмень и картошку

тот, веселый,

в бешмете

туркмен Кемине.

Кемине под бешметом

к земле прижимался.

Мы с тобою за ним —

голова к голове.

Где-то влево от нас

паровоз задыхался,

котлован заполнялся бетоном —

правей.

Явь, наверно, во сне

повторялась сначала,

и тяжелая тачка

тянула к земле.

Из-под ног

уходила земля и качалась.

И веселые искры

погасли в золе.

Лом врубается в камень,

огонь высекая,

и лопаты скрежещут,

подобно штыкам...

...Мы еще землекопы —

братва заводская.

Только стены поставим

и встанем к станкам, —

так парторг говорил —

тихо, просто и строго,

глянув каждому

жестким вопросом в лицо...

Я впервые за жизнь свою

видел парторга —

деревенский мужик,

в чем-то схожий с отцом.

Точно так же усы

над губою ершились,

седина из-под шапки,

мешочки у глаз.

Говорил,

а слова будто дело вершили:

    — Нужно сделать за смену

Надежда на вас. —

Или голосу,

иль словам повинуясь,

как солдаты, стоим,

будто он командир.

И глазами,

душою к нему потянулись...

Встал и руку поднял,

как сигнал, бригадир:

    — По местам!..

    — Эх, да что!.. —

баламутный Егоркин

перебил:

    — Закурить бы...

Позвольте у вас.

Нам, товарищ начальник,

нельзя без махорки.

Так душа истомилась,

что слезы из глаз...

И тогда началось:

осмелев не на шутку,

каждый просьбу свою

донести норовит:

    — Если можно,

талоны бы нам на обувку...

    — Измочалилась напрочь одежда!

    — ...Горит!

    — Фронт оружие ждет.

Все, что делаем — срочно.

А цеха не достроены —

стены без трасс.

За станками —

под ветром —

                     бригада рабочих...

Нужно сдать котлован.

Вся надежда на вас. —

А глаза —

до мурашек по коже —

                                   спокойны

и холодно чисты,

как штыка острие.

Будто сам он прошел

все за Родину войны

и когда-то спасал

не однажды ее.

И опять полетели минуты, часы ли —

Пот стираю со лба

или капли дождя.

Пред глазами огни

или звезды застыли.

Или ветры над нами,

или трубы трубят.

Утра хмарь или вечер —

не помнили точно.

Кто-то выдохнул вдруг:

отдохнуть бы пора...

Только знали мы:

надо.

Немедленно.

Срочно!

...Был сегодня обед,

а быть может,

                    вчера?

Только скрежет и хруст.

Ни дымка самокрутки

да натужные вздохи,

да ветер шуршит.

Ломит ноги усталость

и голод — желудки,

и ничто этой силы

не заглушит.

Только видится мне:

он

   под ветром буранным.

Деревенский,

сутулый,

похож на отца,

из бригады в бригаду

идет неустанно,

по цехам,

и забота не сходит с лица.

И тревожная,

горькая зоркость во взгляде,

и тяжелая воля в словах,

как судьба:

    — Вся надежда на вас.

Хлеба нет в Ленинграде.

Время тратим.

За Волгой горят города.

А на сборке — костры,

высоки и лучисты.

Пламя сварки —

вновь сутки ребята без сна...

Танки прямо из рук

принимают танкисты —

цель одна

и тревога одна.

Ой вы, мысли о хлебе,

теперь не мешайте:

голосами родными,

дыханьем одним

фронт кричит нам:

    — Давайте!

    — Давайте!

    — Давайте

танки, пушки, снаряды —

и мы победим!

Снова —

шаг одного

подгоняет другого,

и безмолвная,

                     звонкая искра души

зажигает нас

яростной силою снова:

Поскорей!

Приналяг,

поднажми,

поспеши!

Последний эшелон ушел из Новочеркасска под покровом темноты 7-го ноября, а через несколько часов в город вступили немецкие танки.

Алексей Сорокин с группой рабочих следовал с этим, последним эшелоном, груженным станками и оборудованием. Путь его оказался необычным: через Минводы — Грозный — Баку, затем морем до Красноводска, оттуда вновь погрузили оборудование вручную на платформы и по Турксибу — на Урал. Из Челябинска новочеркассцев направили в Усть-Катав.

Стояла очень суровая уральская зима, когда сюда прибыл последний эшелон и рабочие приступили к выгрузке станков и оборудования. В маленьком городе для такой массы людей жилья не хватало. Семьи размещались в вагонах, поставленных в тупики на станциях Катав-Ивановск, Запрудовка, Юрюзань... Езда до Усть-Катава занимала ежедневно 5—6 часов в один конец: магистраль Южно-Уральской работала с большими перегрузками, «зеленую улицу» давали литерным фронтовым поездам.

Подъемных средств не хватало, работа велась вручную, такелажным способом. Помещения не отапливались, люди то и дело подбегали к кострам, — они были разложены прямо в цехах, — чтобы хоть с минуту погреться. Как только заканчивался монтаж оборудования, станки сразу же пускались в работу, и тут же начинали поступать детали... Для обогрева в здании установили паровоз, но холод был страшенный, не помогали и поставленные у станков железные печки. И ни слова жалобы, упрека!

А люди были в буквальном смысле раздеты и разуты, особенно приезжие. Когда из Ставропольщины приехали на работу около шестисот рабочих, главным образом женщин, администрация завода обратилась в областные торгующие организации с просьбой продать им без талонов ватных чулок (чунь) — 500 пар, теплых хлопчатобумажных костюмов — 400 штук, мануфактуры для белья и одежды — 1000 метров, несколько десятков головных платков и немного валеной обуви. Заявка на обувь не была удовлетворена: валенки шли на фронт. Еще хуже обстояло дело с мужской обувью. Завод запросил из ресурсов района 5 тысяч пар лаптей. Но и их не оказалось в наличии. Тогда усть-катавцы наладили производство деревянных колодок, обшитых сверху брезентом. Такой обувью пользовались в любое время года, до конца войны.

Рабочие, а среди них все больше женщины и подростки, не считались со временем: не было случая, чтобы кто-то уходил из цеха, не выполнив задания. Среди рабочих основных профессий сразу же внедрили сменно-суточную систему организации труда. Каждый человек твердо знал, сколько он должен изготовить деталей в смену. Питание было нерегулярным, скудным. Варили капусту, у кого она была, по весне — крапиву и щавель. И все-таки, отказывая себе в лишнем куске хлеба, заводчане вносили свои сбережения в фонд обороны: на танковые колонны, самолеты, подводные лодки и корабли.