Бархатный занавес, распахнувшись, открыл сцену. С потолка на веревке спустили краснощекого парнишку в рыжем парике, с лирой в руках. Он изображал Аполлона — греческого бога. Звонким голосом пропел он стихи, восхвалявшие Елизавету. Затем с потолка спустились на веревках девять девушек в разноцветных платьях — кто с дудочкой, кто с циркулем, кто с масками в руках. Это были девять муз. Они тоже пропели поздравление Елизавете и протанцовали какой-то танец, боязливо косясь за кулисы, откуда француз-танцмейстер грозил им здоровенной дубинкой.

Столы ломились от множества блюд. Чего тут только не было! Индейки, начиненные орехами, телячьи уши, разварные медвежьи лапы, лосиные губы, жареная рысь и селедочные щеки. У царицы и ее министров приборы были из чистого золота. Посреди стола красовалась золотая горка с бриллиантовой буквой «Е». Банкет длился три часа.

Наевшись и напившись, гости стали хвалить драгоценные вещи, которые были во дворце, — и шелковую французскую мебель, и мраморные статуи, и хрустальные люстры, а потом стали рассказывать, какие еще бывают диковинки на свете.

Кто-то сказал царице, что у одного купца в Амстердаме есть зеленая обезьянка, такая маленькая, что в орех входит.

Царица, причудница и капризница, обернулась к графу Воронцову:

— Вот бы нам достать эту мартышку для украшения дворца.

— Будет исполнено, матушка-царица, — склонил Воронцов свой пудреный парик.

— А что же вы, барон, ничего о нашем дворце не скажете? — спросила Елизавета молодого саксонского посла, который весь вечер молчал и ничего не хвалил. — Думаю, что у вас в Саксонии такого блеска и роскоши и во сне не увидишь.

Саксонец вспыхнул.

— Точно, государыня, золотом и драгоценными камнями русский двор богаче всех дворов в Европе. Точно, государыня, не на золотых блюдах кушает саксонский король, а на простых фарфоровых, которым, однако, по красоте и благородству нет равных ни у кого. Я же если и видел у вас фарфоровую посуду, так вся эта посуда саксонская, помечена саксонским гербом — двумя мечами, а русской такой не видал.

Черные брови Елизаветы сдвинулись. Ей стало обидно.

— Почему, граф, до сей поры в Петербурге порцелиновой фабрики не заведено? — гневно спросила она графа Разумовского.

— Будет исполнено, матушка-царица, — ответил Разумовский, пряча улыбку румяных губ в кружевной воротник. — Будет исполнено. На своем порцелине кушать будешь и другим государям в подарок пошлешь, матушка.

Так прихотливая царица решила судьбы зеленой обезьянки амстердамского купца и русской фарфоровой фабрики.

Плошки шипя догорали над воротами. Гайдуки и кучера толпились у сеней, поджидая господ. За воротами черной зияющей пустыней казалась Невская першпектива. Сквозь деревья редко-редко где сверкал огонек.

По всей огромной России «работные людишки» кровавым потом зарабатывали гроши, голодая и холодая, чтобы отдать их жестоким сборщикам налогов, чтобы сверкающая царица выстроила себе еще один великолепный дворец, чтобы она заказала себе пятую тысячу платьев (у нее уже тогда было их четыре тысячи), чтобы граф Разумовский задавал роскошные пиры на золотой посуде.

На деньги, истраченные на один такой пир, можно было прокормить целую деревню в течение года.

Теплым летним вечером по сходням голландского корабля сошли на петербургскую набережную два молодых человека с тощими дорожными мешками. Это были Виноградов и Райзер. Они привезли из-за границы изрядный запас знаний, большую охоту работать для родной страны и голодные молодые желудки. Жадными глазами смотрели они на Петербург. В закатных лучах берега Невы казались нарядными. Пылали окна Меншиковского дворца на Васильевском острове, кроваво краснели кирпичные стены «Новой Голландии» на противоположном берегу. Вдали золотился адмиралтейский шпиль.

Товарищи пошли разыскивать своего друга Ломоносова.

Он вернулся на родину на два года раньше их и теперь уже работал в Академии наук.

В академическом доме сырая, темная лестница привела их к двум каморкам, где жил Ломоносов.

В облаках табачного дыма из-за стола, заваленного бумагами, встал им навстречу хозяин, радостно протягивая руки. За окном блестела Нева.

Когда гости уселись на колченогих табуретках, Райзер окинул взглядом убогую каморку и сказал:

— Что ж, Михайла, говорят, ты теперь на царской службе, в славу входишь, а по жилью твоему — сказать этого нельзя.

Ломоносов усмехнулся.

— У академии денег нет. Знаешь, чем жалованье платят — не мне одному, а и старым ученым? Книгами. Бери книжки из типографии и продавай на рынке. А книжки у нас — товар неходкий. Грамотных людей мало. Кто до книжек охоч, — студенты да профессора, — у тех у самих денег нет, а купцы наши только божественные книжки читают, а не научные. Вот и сидим с книжками, да без денег.

— Миша, а помнишь, ты мечтал в Петербурге химическую лабораторию устроить. Вышло из этого что-нибудь? — волнуясь спросил Виноградов и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Возьми меня в лабораторию, больно хочется мне по химии работать. Я, знаешь, в Фрейберге опыты начал.

Ломоносов безнадежно махнул рукой.

— Подавал я заявления, просил академию позволить мне лабораторию устроить. Подумай, первая была бы лаборатория в России. Ведь нам, химикам, работать негде, ни весов, ни приборов, ничего нет…

— Ну и что же?

— Один ответ: денег нет. Нет денег у нас на науку, Митя. Ничего тут не поделаешь. Я, как рыба об лед, бьюсь, чтоб академиков расшевелить. Они — как мухи сонные, только о наградах да чинах думают… Эх, говорить не стоит…

Молодые люди сидели, как в воду опущенные.

— Зачем же нас учили, — тихо спросил Виноградов, — если работать нельзя?

Ломоносов засмеялся.

— Можно работать, Митя, только трудно очень. Еще мало у нас образованных людей — и вельможи наши, которые все дела вершат, сами едва грамотные. Ну, да ладно. Хотите, я лучше свои новые стихи прочту?

— Прочитай, прочитай, голубчик.

Ломоносов взял с полки толстую тетрадь серой бумаги и стал читать.

От чтения глаза его оживились. Размеренные, звучные строфы говорили о прекрасной земле, об ее глубоких морях, о бесчисленных звездах, о чудесных науках, которыми занимаются люди.

Он прочел:

У Виноградова замирало сердце. Жить было хорошо. В окно была широко видна заря, и шпиль Адмиралтейства золотился в наступающих белых сумерках.

«…Я от всех, доселе выписанных иностранных бергмейстеров ни одного не знаю, который бы Виноградова во всех частях горной науки чем перешел, но многие ему и в равенство не пришли», писал президент петербургской берг-коллегии, проэкзаменовав молодого Виноградова.

Берг-коллегия ведала горным делом, добычей руды из земли, выплавкой из нее металлов, поисками полезных минералов и глин.

Виноградов, поразивший петербургских ученых своими знаниями, получил звание бергмейстера[7]. Но занятия ему пока не дали.