Миронов ехал впереди двух сотен казаков по раскисшей от дождей дороге и думал, думал... И ему становилось жаль этих, потерявших человеческий облик, озлобленных, голодных, оборванных, грязных, обовшивевших солдат, которые в слепой ненависти к генералам не ведают, что творят. Они думают, что это генералы гонят их в окопы, заставляют отрываться от родимой земли и, разинув рот, захлебываться от осточертевшего «ура!», с расширенными от животного страха глазами бежать навстречу вражеской пуле... А каждого солдата ждут матери и невесты. И каждый из них не убийца, а – дитя-сыночек, ненаглядный, родимый, кровинушка. И – возлюбленный, единственный, чье прекрасное тело и дыхание вызывает восторг и наслаждение... Ну а генералы, которых только что провели по грязной дороге?.. Старых, мудрых, деливших с солдатами двойной страх войны – быть убийцей и быть убитым... Тоже жалко, но не как представителей власти, а как людей. За что их унижать?.. С человеком так поступать нельзя. Есть закон. Правосудие. Виноват – объяви ему об этом. Докажи вину. Закон, традиции, выработанные народом, помогут определить наказание. Но зачем же издеваться над людьми?.. Если они заблуждаются – убеди их в ошибочной оценке события и обстоятельств. Подскажи правильную дорогу из тупика. Личным примером... Сам-то он, Миронов, разве не личным примером всю жизнь указывал эту самую правильную дорогу?.. А каков результат?..

Но это же – чушь! – что произошло с ним. Он уверен, что как только Ленин узнает о таком вероломстве врагов Советской власти – он тут же прервет этот кошмарный сон. Надо немного подождать, только и всего. Терпение... Терпение...

Филипп Козьмич Миронов, кажется, и сам устал не от войны, которая накрепко засела в нем и вряд ли когда-нибудь освободит его из своих железных тисков, а от воспоминаний о ней... Ни допросами, ни дознаниями ему не докучали, и он продолжал с поразительной точностью восстанавливать, как и что в его жизни происходило. Может быть, удастся все-таки наткнуться на ту льдинку, на которой поскользнулся и неумолимо-безжалостное течение засосало его под лед...

Устал. Он плотнее прикрылся шинелью, дыханием согрел нос, почему-то похолодевший, как на морозе. Слишком длинный? Он этого не замечал, хотя и посмеиваются другие станицы, что у всех усть-медведицких казаков не только чубы длиннее, но и носы. Может быть, он поэтому и заснуть не может, что нос холодный? Собаки, кошки... прячут носы в шерсть и спят спокойно. Он же не собака... Наверное, такова привычка всех живых существ... Устал. С ним это часто бывало, когда уж очень сильно уставал, то никак не мог заснуть... Ага, есть лекарство!.. Миронов даже улыбнулся про себя, какой же он недогадливый. Вот сейчас чуточку побудет с Надей-Надюшей, совсем немного, чтобы и на следующий раз оставить, хоть на самом донышке, драгоценного напитка – как скряга, маленькими дозами, бережно эти живительные мгновения отмеривал, трогательно прикасаясь к воспоминаниям о Наде-Надюше. И покой на душу опустится, будто незримый ангел-хранитель коснется крылом своим...

Вот только поудобнее уляжется...

«Так на чем же мы остановились?» – спросил Миронов Надю-Надюшу.

Своими нежными пальцами она проникла в его густые, волнистые волосы, и голосок-ручеек зазвенел над его ухом:

«Помнишь, мы приехали в Саранск. Ты формировал Особый Донской казачий корпус для Южного фронта. Обещал Ленину сформировать этот корпус к 15 августа 1919 года из трех дивизий. Так вот, первое время нашего пребывания в Саранске было для меня одним из счастливейших. Стояла теплынь. Мы жили в поезде. Он стоял на окраине города. К вечеру, по обыкновению, ты освобождался от службы, и мы ходили гулять на вокзал, потом шли на луг, уставленный неубранными копнами сена. Ты бросался под одну из них и молча смотрел в небо. Я тихонько садилась рядом. Мы дышали ароматом увядшего сена. Потом я начинала задыхаться от нежности к тебе и желания.. Потом ты рассказывал о своей жизни, начиная с детских лет... Строил планы на будущее, когда окончится гражданская война... Один раз ты вскочил в тревоге и закричал: „Гляди!.. Гляди, всадник на коне мчится?.. – потом тихо и грустно как-то добавил: – Без головы... Мой предок, донской атаман...“ Вскоре прогулки прекратились, потому что кто-то начал мешать формированию корпуса...»

Все. Хватит. О неприятностях в следующий раз. Сейчас он побудет еще мгновение с Надей-Надюшей. Как она сказала: «...когда закончится гражданская война...» Она, наверное, для Филиппа Козьмича никогда не закончится. Но все равно, надо сначала рассчитаться с империалистической войной...

Филипп Козьмич понимал, что в обстановке всеобщего разложения, ничем не сдерживаемых низменных страстей, мрака, в котором находился мир, со стороны большевиков забрезжил рассвет: конец войне – немедленно! Землю крестьянам – немедленно! Фабрики – рабочим... Тогда как Временное правительство продолжало тянуть свою старую непопулярную песенку: «Война до победного конца!..» Не будет же он склонять казаков подтягивать эту мелодию. И он на многочисленных митингах снова и снова повторял: «...Если мы пойдем с большевиками, то каяться нам не придется, так как платформа! их ясна. С ними мы всегда договоримся словом, но основные завоевания революции останутся за трудящимися».

Миронов постепенно склонял 32-й Донской казачий кавалерийский полк на сторону большевиков, искренне верил в их лозунги. Значительно позже Филипп Козьмич узнал, что большевики стояли за созыв Учредительного собрания, хотели выступить против меньшевиков и эсеров. Потом вместе с левыми эсерами создать правящий блок и качать лозунги претворять в жизнь. Большевики думали мирным путем взять власть в свои руки. И только один-единственный человек был против такой стратегии – им был Ленин. Он один-единственный выступал за немедленное вооруженное восстание и насильственный захват власти. Его никто не поддерживал. Тогда он начинает слать письма в ЦК, в партийные организации Москвы и Петрограда, к большевистским фракциям столичных Советов: «...Участие в Предпарламенте – ошибка! Ожидание съезда – ошибка! Берите власть немедленно! Промедление – смерти подобно! Нельзя ждать, можно потерять все!!!»

Однажды что-то больно кольнуло сознание Филиппа Козьмича: «...смерти подобно!» Чего же он так пужался? Кого?.. Своей лично смерти? Или вооруженного восстания? Так оно несет смерть и разрушения. А если Ленина?.. Так ведь никто о нем в России особенно и не знает и, стало быть, никому никакого дела до этого нет. Конечно, за исключением самого владельца этой жизни и его близких... Чего же он так мыкался с этим вооруженным восстанием?.. Хотел обязательно им осчастливить Россию? Но его, как видно, никто об этом не просил. Наоборот, даже собственный большевистский ЦК сопротивлялся. А вдруг если миром было возможно установить демократическое правление? Ведь позволительно такое допустить? А почему бы и нет?.. Тогда, выходит, россияне понесли напрасные жертвы?.. А кому от этого холодно или жарко?.. Вот, когда «смерти подобно», – идеи Ленина, или ему самому – это уже резон. А что залита кровью была вся русская земля – это, выходит, никого не касалось? Эксперимент, что ли, проводили на смерти народа?.. Однако большевистские лозунги в настоящий момент самые привлекательные для людей, и Миронов, искренне уверовав в них, бесстрашно будет их защищать.

32-й Донской казачий полк, как революционизированный под влиянием войскового старшины Миронова, по приказу министра-председателя Временного правительства Керенского, был отправлен на Румынский фронт, дабы не разлагать другие воинские части. Вместо полковника Ружейникова в командование полком вступил полковник Моргунов, с которым у Миронова с первых же дней не заладились отношения, переросшие затем в откровенную вражду.

Известие об Октябрьской революции Филипп Козьмич Миронов воспринял благожелательно и внутренне был готов оказывать ей всемерную поддержку. Не из-за корысти и чинов, не из-за голодного и бесправного отчаяния. Позже он вспоминал: «К идеям большевиков я пришел осторожным шагом и на протяжении долгих лет, но подошел верно и отдам свои убеждения только с головою. Когда большевики 25 октября 1917 года захватили власть, что, откровенно говоря, я встретил не сочувственно, я начал усиленно изучать программу социал-демократической партии вообще, ибо видел, что так или иначе борьба, в которой я участвую с 1906 года, потребует и моих сил. Чтобы отдать эти силы тому, за кого я их тратил около 12 лет, необходимо занять такую позицию, чтобы народное дело закончить полной победой и без большого числа жертв. И вот путем долгой работы над собой я к 15 декабря смотрел уже на большевиков так: ими, т. е. большевиками, можно запугивать только маленьких детей да строить на них затаенные замыслы, что родятся в головах генералов, помещиков, капиталистов...»