Они уже дошли до рыночной площади. Аляне пора возвращаться домой, где ее ждет мать. Все, не сговариваясь, останавливаются.

Мастер в нерешительности оглядывается по сторонам, потом невнятно бормочет:

— А я, пожалуй, пройду вот тут, через рынок… — и сворачивает в переулок.

— Обиделся он на нас, что ли? — спрашивает Степан.

— Да нет… Знаешь, почему он через рынок пошел? Он такой смешной! — Аляна начинает смеяться. — Когда наша собачонка была еще совсем маленьким щенком, она очень боялась воды. Только мы соберемся ее купать, — она сейчас догадается, забьется под кровать и лежит, не дышит, прислушивается. Нальем в корыто воду, она все крепится, лежит. Тогда я нарочно начну плескать водой и ласково приговаривать. Она слышит и думает: „Батюшки, кого-то купают, уж не меня ли?“ И вот не выдержит, выскочит из-под кровати и сама примчится на кухню.

Степан, глядя на Аляну, смеется.

— Ну, а отец твой при чем?

— При том, что будку свою он ненавидит и боится ее. Она ему во сне снится. Понимаешь? Вот он нарочно мимо нее другой раз на работу пройдет, хочет, наверное, бедняга, убедиться, что она заколочена и он там не сидит за окошком с паяльником около дырявой кастрюли… Хочешь, я тебя провожу еще немножко?..

В то же самое утро и почти в тот же час недавно проснувшийся Матас, председатель исполкома, сидит у открытого окна и ест со сковороды яичницу, макая хлеб в горячее сало. Он ест, как всегда, с большим удовольствием, стараясь в это время ни о чем не думать, и это ему удается.

Покончив с яичницей, он допивает второй стакан сладкого, очень крепкого чая и, закурив сигарету, валится на только что застланную постель.

У него холостяцки неуютная, голая комната, в которой он проводит не больше шести часов в сутки, но это единственное место, где он отдыхает и бывает один. Кровать жесткая, как солдатская койка: на мягком он не может лежать — поврежден позвоночник после побоев в тюрьме.

Он лежит, курит, смотрит, как струйка дыма, всплывая кверху, попадает в сноп солнечного света, делается молочно-белой и тянется, клубясь, к открытому окошку. Около кровати на стуле лежат часы и заложенная спичкой книга, которую он читал на ночь. У него есть еще время — четырнадцать минут — ни о чем не думать и наслаждаться отдыхом.

Почувствовав на пальцах тепло догоревшей сигареты, он неторопливо втыкает ее в гущу других окурков в пепельницу, встает, затягивает пояс, надевает пиджак и выходит.

Безмятежный отдых кончен, и, уже спускаясь по лестнице, он начинает думать. Как будто повернут выключатель в темной комнате: все ярко осветилось и предстало перед ним в строгом порядке, по степени важности, — незаконченные дела, дела удавшиеся и неудачные, люди надежные, враждебные, неясные, лица дружеские, затаенно злобные и равнодушные.

Экскаваторы, обещанные в среду, не прибыли ни в среду, ни в четверг, ни в среду на следующей неделе и наконец-то пришли вчера вечером. Сегодня их должны перегонять со станции на рабочие участки у болота. Эта мысль наполняет его радостью. Не трезвым чувством делового удовлетворения, а настоящей мальчишеской радостью. Если бы можно было, он сейчас же помчался бы на железнодорожную станцию посмотреть, как Они выглядят, эти долгожданные машины.

Он шагает по улице к исполкому и, не замечая, начинает насвистывать.

Встречные люди на улице видят улыбающегося коренастого человека с широкими плечами, шагающего, беззаботно насвистывая, по тротуару, и думают: „Вот здоровяк и весельчак, так и видно, что капли горя в жизни не хлебнул!“

Не успевает он войти в исполкомовский палисадник, как навстречу ему нетерпеливо вскакивают со скамейки две женщины — пожилая и молодая.

Пожилая зла и угрюмо замкнута. Молодая откровенно кипит и пышет негодованием. Обе они работницы из фабкома и уже много раз наведывались к Матасу в исполком по поводу детского сада.

— Ну, что там опять? — быстро спрашивает Матас.

— Опять ничего, опять ничего!.. — возмущенно торопится высказаться молодая. — Сегодня, видно, опять ничего не получится. То одно, то другое, и так каждый день…

Матас вопросительно поворачивается к пожилой, и та угрюмо буркает:

— До сих пор нет машины.

Матас коротко кивает, показав рукой на скамейку, чтоб ждали, и поднимается на крыльцо.

Он проходит в свой кабинет и, не успев присесть, хватается за телефонную трубку.

Затем высовывается из окна и кричит дожидающимся его работницам:

— Через полчаса машина будет. Они говорят, им нужно как следует вымыть кузов. Это правильно.

Проходит полчаса и еще полчаса, и наконец грузовик подъезжает. Долговязый парень выглядывает из кабины и смотрит по сторонам, моргая длинными белыми ресницами. Это Ляонас.

— Ваш груз будем возить? — весело спрашивает он работниц. — Ну, показывайте дорогу. — Он выходит из машины и ловко вскакивает в кузов, уступив женщинам место рядом с водителем.

Машина выезжает на шоссе и, проехав всего несколько сот метров, останавливается около маленького дома с драночной крышей. В пыльном садике, где растут четыре сиреневых куста, стоят два деревянных гриба-мухомора, фанерный пароход, украшенный бумажными флажками, и ярко раскрашенный домик вышиной по пояс взрослому человеку.

Ляонас знает, что это детский сад, но все оказывается тут до того маленькое, что он удивленно сдвигает шапку на ухо и, ухмыляясь, пожимает плечами.

— Братцы! Да что это за племя тут обитает?

Пожилая работница неодобрительно косится на него и повелительно показывает рукой на дверь:

— Вот отсюда будем выносить.

Ляонас проходит вслед за женщиной через террасу, где стоят два длинных, неправдоподобно низких столика. У столиков, в игрушечных креслицах, сидят десятка три малышей с ложками в кулаках и, сопя, переглядываясь и макая носы в стаканы с молоком, едят кашу из мисочек.

В соседней комнате Ляонас берет в каждую руку по маленькой деревянной кроватке, тащит к машине, складывает в кузов и возвращается за новой партией.

Мало-помалу на улице перед машиной начинают останавливаться прохожие, и почему-то никто не может удержаться от улыбки.

Когда Ляонас, боком пролезая в дверь, появляется с двумя новыми кроватками, его встречают смехом.

— На новую квартиру переезжаешь, парень, а? — весело кричит толстая тетка с кульком провизии в руках. — И всех своих четверых решил с собой забрать?

— Погляди еще, сколько там осталось, — ухмыляется Ляонас. — Ахнешь!

Погрузка идет своим чередом, и смех постепенно замирает, подходят новые и новые прохожие, собираются соседи, расспрашивают, куда переезжает детский сад, слышатся возгласы:

— Ах, вот оно что? Однако ребятишкам повезло!

— Поглядеть бы, какая сейчас рожа у начальника пожарной команды.

— Ему новый дом выстроят, может, еще получше!

— Будет брехать!

— Фигу ему выстроят теперь! Раз председатель вытряхнул его с насиженного места, значит, сила не у него, а у председателя.

Машина медленно отъезжает. Вторым рейсом увозят белье, посуду, кухонные принадлежности, столы, стулья, игрушечный пароход и домик. Вернувшись последний раз, Ляонас осматривается перед отъездом, чтоб не забыть чего-нибудь, и озабоченно восклицает:

— А мухоморы бросать, что ли?.. Нет, забираем мухоморы! — И, взяв лопату, принимается выкапывать столбы.

Провожая Степана через весь город на работу, Аляна останавливается на каждом перекрестке, и тогда либо она, либо он говорит: „Ну, теперь тебе пора идти домой!“, или: „Ну вот, теперь я пойду обратно!“ И после этого идут дальше, пока не оказываются у самой мастерской. Степан быстро входит в ворота, Аляна остается ждать. Она стоит, опустив голову, сосредоточенно отковыривая ногтем щепочку от рассохшегося столбика.

Очень скоро она слышит приближающиеся оживленные голоса. Дорогин и Матас идут через двор к воротам, и вместе с ними возвращается Степан.