— Что же, Алексей Филиппович, — голос князя вернул меня к действительности, — я готов и отдать за вас Варвару, и выдать за Азарьева Александру, — но не успел я ощутить вкус победы, как князь продолжил: — Принесите мне расписку, что Татьяна Андреевна написала Ломской при получении денег — и всё будет по-вашему. Даю вам в том слово.

Да... Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Примерно так я воспринимал поставленное мне условие. Однако же княжье слово — это вам не просто так. Видно, вся эта история крепко сидит у князя в печёнках, раз он готов выполнить мои, не скрою, неумеренные запросы ради её завершения. И никакого выбора князь Бельский мне не оставил — разве только, как говорили древние, со щитом или на щите. Мелькнула, конечно, мыслишка, что князь лукавит и бумагу с подписью госпожи Луговой уже давно нашёл и сам, но... В прошлой моей жизни я бы крайне удивился, если бы оказалось иначе. Здесь — нет, здесь слово, даже данное без свидетелей, что-то значит. Да и почему без свидетелей-то? Бог всё видит...

— Хорошо, Дмитрий Сергеевич, — выдержав небольшую паузу, ответил я. — Я принесу вам расписку.

— Тогда, Алексей Филиппович, позвольте предложить вам вина, — князь имел все основания быть довольным и даже не пытался своё состояние скрыть. Я, конечно, не стал бы утверждать, что сам оснований для довольства не имел, но скрыть охвативший меня азарт всё же попытался — успешно или нет, уж не мне судить.

— Благодарю, Дмитрий Сергеевич, — согласился я. — С удовольствием!

...Дома мой доклад о походе к князю выслушали со всем возможным вниманием.

— Сможешь раздобыть эту расписку? — испытующе спросил дядя, когда я закончил.

— Придётся, — поскромничал я, на чём обсуждение и прикрыли. А что мне ещё оставалось? Князь обещал мне полное исполнение желаний, но ведь переиграл же меня вчистую! Как ни крути, а именно я буду решать его сложности! И деваться мне от того некуда. Силён князь, ох и силён...

Удалившись к себе в комнату, я разлёгся на кровати и принялся соображать, где и как чёртову расписку следует искать. Тут, впрочем, долго я не думал. Искать её нужно у Лизунова и только у него. Не обязательно дома, он может прятать её и ещё где-то, но где она, этот паскудник знает. Почему я так считал? Да потому, что не смог бы Лизунов вымогать с князя Бельского деньги, если бы не имел на руках эту расписку. Лихости и наглости у него на такое не хватило бы. Да и сам же Лизунов говорил, что хотел срубить денег и спокойно на них жить, а на такое он бы уж точно не надеялся, если бы деньги с князя получил, а расписку не отдал. Что же, значит, надо сообразить, как задействовать Шаболдина в поиске расписки, да так, чтобы сам пристав её не прочитал. Хотя что тут соображать-то? Тайный исправник Мякиш и матушка уже Бориса Григорьевича к тому подготовили, заставив его проникнуться всей важностью сохранения тайны. Мне остаётся лишь воспользоваться их стараниями.

Старший губной пристав Шаболдин, дай Бог ему здоровья, долгих лет жизни и удачи во всех делах и начинаниях, пошёл мне навстречу и устроил так, что Лизунова я допрашивал один. Более того, запись допроса не предусматривалась. Ну а что, велело приставу начальство не вести никакого розыска в отношении госпожи Луговой, он и не ведёт. И никаких бумаг, говорящих об обратном, тоже не будет. Ну вот нет такого розыска, и всё!

Ясное дело, привели Лизунова в допросную губные, но Шаболдин сначала удалил их, а потом вышел и сам. Я же, соответственно, зашёл.

Выглядел Лизунов плохо. И так-то наружность его мне не нравилась, а длительное пребывание под замком с мыслями о скорой отправке на каторгу её только ухудшило. Ничего, сейчас ему будет ещё хуже...

— Ну что, Лизунов, плохи твои дела, — хмурому и подавленному Лизунову я говорил это подчёркнуто жизнерадостным голосом. Решил, знаете ли, устроить театр одного актёра и играть доброго и злого следователей одновременно и единолично.

— Плохи, — признал Лизунов. — Ну да ничего, на каторге тоже жить можно.

— Можно, — с готовностью согласился я, давая ему надежду, которую сам же прямо сейчас и разрушу. — Но это в том лишь случае, ежели на каторгу ты попадёшь.

— А что, могу не попасть? — не понял он.

— Да скорее всего и не попадёшь, — я широко улыбнулся. — Тебе, Лизунов, не каторга сейчас светит, а перекладинка дубовая, да петелечка пеньковая.

— Это как же так-то?! — Лизунов аж на табурете подскочил. — Это как же петелечка?! Это за что это?!

— Ну как за что? — изобразил я самое искреннее удивление. — За два предумышленных убийства — Алии Жангуловой и Петра Бабурова.

— Да не убивал я Петьку-то! — сорвался Лизунов на крик. — Не убивал! Я же всё уже вам рассказывал!

— Ты, Лизунов, давай-ка не кричи, — я снова выдал добрую улыбку. — Я тебя и так хорошо слышу. А что ты рассказывал, мы с тобой сейчас вместе и вспомним. Как там? Пришёл ты к Петьке, а он мёртвый в луже крови валяется. Ты шмыг на лестницу, а там поднимается доктор Ломский. Ждать, пока он выйдет, ты не стал и убежал. Так?

— Так, ваше благородие, всё так! — угодливо закивал Лизунов. Что-то не припомню, чтобы раньше он меня или Шаболдина благородием титуловал, а теперь, как виселица впереди замаячила, сразу свою показную независимость и задвинул подальше...

— А теперь, Лизунов, представь: вот повторишь ты всё это в суде, а судья после тебя допросит доктора Ломского. И что скажет доктор? А то же и скажет — пришёл, дескать, а Петька там мёртвый в луже крови.

— А что с того? — снова не понял Лизунов.

— А то, дорогой мой, что подумай-как сам, как это будет смотреться для присяжных, — предложил я.

— И как же? — подумать Лизунов честно попытался, но особого успеха в этом деле, похоже, не достиг.

— Да так, Лизунов, что раз ты вперёд доктора приходил, то ты Петьку и зарезал, — растолковал я. — И признают они тебя виновным аж в двух убийствах, а судья, строго, заметь, по закону, тебя за такое на перекладинку и отправит...

— Но как же это, ваше благородие? — Лизунов готов был расплакаться.

— Да уж вот так, — я развёл руками. — Твоё слово против слова Ломского. И поверят присяжные Ломскому, а не тебе. Потому как хоть вы с ним оба и приспешники бесчестного вымогателя Малецкого, но он-то, доктор, хоть как-то на уважаемого человека похож. Постарше, опять же, тебя, да и поумнее тоже. Его присяжные пожалеют, тебя — нет. Тем более, в убийстве Жангуловой ты и сам уже сознался, вот они и решат — где одно убийство, там и второму место найдётся...

— Ваше благородие! — взмолился Лизунов. — Ну вы же сами знаете, что Петьку я не убивал! Ну неужели так ничего и нельзя сделать!

— Можно, Лизунов, можно, — снизошёл я. — Ты мне отдашь все бумаги, что Петька у Ломских украл, и в суд пойдёшь только с со своими делишками у Малецкого, да с удушением Жангуловой. Но именно все! — строго повторил я.

— Отдам, ваше благородие, всё отдам! — обрадовался Лизунов. — Всё, что говорил в прошлый раз, всё отдам!

— Ну что же ты, Лизунов? — с укором спросил я. — Я, значит, тебя от виселицы спасаю, а ты мне все бумаги отдать не хочешь... Только те, о которых говорил? Так говорил-то ты не обо всех... Эх, не нужна тебе доброта моя, значит... Ну и ладно. Не нужна, так не нужна. Повисишь, ножками подрыгаешь...

— Простите, ваше благородие, ради всего святого, простите! — Лизунов бухнулся на колени. — Ну не подумал я, дурак, что вы и про то знаете!

— А тебе, Лизунов, думать не надо, — о том, что всё равно толком у него не получается, я промолчал. — Тебе просто надо сказать мне, где те бумаги. Все бумаги.

...Тайников у Лизунова оказалось аж целых три. Прямо в лавке Эйнема за шкафчиком с вещами Лизунова обнаружились списки с больничных записей о стыдной болезни дворянина Земцова и письмо мужеложца Фиренского к своему любовнику. На квартире Лизунова в спинке кровати был устроен тайник, откуда извлекли предсмертную записку жены купца Есина и бумаги по махинациям купца Милёхина с наследством его племянницы. А в задней стенке киота [1] нашлась хитро вырезанная щель, из коей я собственноручно вытащил ту самую расписку Татьяны Луговой. Быстро заглянув в неё и кивнув Шаболдину, что она самая, значит, и есть, я аккуратно убрал бумагу в карман. Все прочие бумаги пристав, понятное дело, забрал себе.