– Ты сказал, богатой? – спросил Маппо, пытаясь перевести разговор подальше от смутно маячившей впереди пропасти. – Наверное, они просто завязли во всяких мелочах. Это, возможно, объяснит, почему вокруг пыль и пепел. Исследователи размышляли о том, как развеять по ветру семена, в то время как варвары разрушали ворота. Праздность принимает немало форм, но она настигает любую цивилизацию, которая пережила определенный предел, – ты знаешь об этом так же хорошо, как и я. В данном случае праздность проявилась в поиске истины – ответов на вопросы, лишенных всякого смысла. Рассмотрим, например, «Безрассудство Готоса». Проклятие Готоса заключалось в том, что он оказался осведомленным обо всех вещах на свете – о каждом преобразовании и возможности любого события. Этого было достаточно, чтобы отравить любой приступ любопытства. В результате он не получил ничего, и самое печальное, что Готос оказался осведомленным об этом тоже.

– Вероятно, тебе действительно стало лучше, – сухо сказал Икариум. – Я снова слышу столь присущий твоей натуре пессимизм. В любом случае, эти работы подкрепили мою уверенность в том, что большинство развалин в Рараку и Пан'постун Одан являются свидетельствами наличия древних цивилизаций. В самом деле, вполне возможно, что они были первой человеческой культурой, давшей начало всем нам.

«Икариум, пожалуйста, – взмолился про себя Трелл, – оставь эту мысль. Сейчас же забудь о ней». Но вслух он произнес:

– И какую пользу эти знания принесут нам в нынешней ситуации?

Выражение лица Икариума немного помрачнело.

– Вспомни о моей одержимости временем. Эти письмена возвращают память, и ты видишь, как с течением времени меняется сам язык. Подумай о моем механизме, с помощью которого я пытаюсь найти способ измерения хода часов, дней, годов. Эти измерения должны стать цикличными – подобно самой природе. Слова и предложения сохраняют тот же самый ритм, поэтому они могут оказаться спрятанными в чьем-то разуме, а затем возникнуть вновь с абсолютной точностью. Возможно, – произнес в задумчивости Икариум после некоторой паузы, – забывчивость является следствием моей образованности… – он вздохнул, заставив себя улыбнуться: – Кроме того, Маппо, я уже прожил столько веков.

Трелл ткнул тупым морщинистым пальцем в открытую книгу.

– Мне кажется, что авторы этого глубочайшего научного исследования пытались защитить свое творенье с помощью тех же самых слов, друг. Однако для нас это имеет более важное значение.

Выражение лица Ягута оставалось невозмутимым, однако в глазах горели лучики приятного удивления.

– Ну и что?

Маппо показал пальцем наверх.

– Все дело в этом месте. Орден Тьмы никогда не входил в список моих самых любимых культов – это рассадник убийц, в котором царят обман, ложь и предательство. Искарал Пуст пытается представить все в другом свете, но я же не дурак. Он несомненно нас ожидал, предвкушая, как впутает ничего не подозревающих путешественников в свой хитрый план. Мы очень рискуем, задерживаясь в этом месте.

– Но Маппо, – медленно возразил Икариум, – ведь именно в этом месте я, наконец, смогу отыскать ответы на интересующие меня вопросы.

Трелл поморщился.

– Я боялся этих слов, но сейчас ты должен объяснить их для меня.

– Это не в моей власти, пока еще не в моей. До сих пор у меня нет ничего, кроме смутных подозрений, и пока я не буду твердо уверен, ты не сможешь ничего узнать. Пожалуйста, потерпи еще немного.

Внезапно память Трелла воскресила другое лицо – тонкое и бледное. По глубоким морщинам на щеках текли вниз капли осеннего дождя. Его черные глаза проникли сквозь строй старейшин, нащупав в темноте Маппо.

– Ты знаешь нас? – зазвучал голос, напоминающий шорох грубой кожи.

Старейшина кивнул головой:

– Мы знаем тебя как Безымянного Мастера.

– Это хорошо, – ответил человек, продолжая изучать Маппо. – Я – Безымянный Мастер, который рассуждает не годами, а веками. Ты – избранный воин, – добавил он, указав на Маппо. – Ты можешь научиться терпению?

Подобно стае грачей, вырвавшихся из кустарника, на Трелла нахлынули воспоминания. Уставившись на Икариума, Маппо улыбнулся, обнажив блестящие клыки.

– Терпеливым? А разве я могу с тобой быть иным? Тем не менее я не доверяю Искаралу Пусту.

Слуга начал вынимать из котла мокрую одежду и постельные принадлежности, пытаясь голыми руками выжать горячую воду. Увидев это, Трелл нахмурился. Одна из рук слуги была неестественно розовой, гладкой, практически детской. Другая гораздо лучше подходила возрасту этого человека: она оказалась волосатой, загорелой и гораздо более мускулистой.

– Слуга?

Человек не обернулся.

– Ты можешь говорить? – спросил его вновь Маппо.

– Мне кажется, – сказал Икариум, не дождавшись во второй раз ответа слуги, – что он повернулся к нам глухим ухом по приказу своего господина. Да, сейчас я в этом просто уверен. Ну что, разведаем этот храм, Маппо? Только необходимо помнить, что каждая Тень каменной башни передает наши слова прямо в уши верховного священника.

– Хорошо, – ответил, поднявшись, Трелл. – Меня практически не беспокоит тот факт, что Искаралу стало известно о нашем недоверии.

– Несомненно, что он знает о нас гораздо больше, чем мы о нем, – произнес Икариум, также вставая из-за стола.

Они вышли из комнаты, а слуга так и остался колдовать над котлом, пытаясь своими огромными руками с вздутыми венами выжать из белья кипящую воду.

Толпа покрытых пылью и потом людей стояла вокруг, наблюдая, как последние мертвые тела извлекались на поверхность земли. Пыльное облако неподвижно висело над главным входом шахты в течение всего утра – с того самого момента, как произошел обвал туннеля в самом конце Глубинного Рудника. Под командованием Бенета рабы яростно работали, пытаясь вызволить тридцать с лишним собратьев по несчастью, погребенных под завалом.

Никто не выжил. Безучастно смотря на происходящее вместе с дюжиной других заключенных, стоящих на наклонной площадке для отдыха недалеко от Вращающегося Устья, Фелисин ожидала прибытия подводы, везущей бочки со свежей водой. Жара превратила даже самые глубокие участки шахт в знойные печи с просачивающейся грунтовой водой, и большинство рабов теряли сознание после часа работы в каменоломне.

По другую сторону шахты Гебориец возделывал иссохшую землю Низины. Это была уже его вторая неделя работы на новом месте, и чистый воздух, а также отсутствие чрезмерных нагрузок быстро восстановили его пошатнувшееся здоровье. Погрузка извести, на которую также иногда привлекалась команда Бенета, оказалась не более сложным занятием.

Гебориец понимал: если бы не ходатайство Фелисин, его сейчас уже не было бы в живых. Да, тело историка оказалось бы в завалах под тоннами кирпича, и старик теперь был обязан знакомой своей главной ценностью – жизнью.

Осознание данного факта принесло Фелисин незначительное моральное удовлетворение. Последние дни они стали очень редко общаться: разум девушки практически все время был одурманен дымом дурханга. Он стал единственной отдушиной девушки, которой она предавалась каждую ночь по пути из харчевни Булы. Фелисин спала долго, но это не приносило ей никакого облегчения: дни работы в прядильне проходили словно в темном густом тумане. Даже Бенет начал жаловаться, что любовная игра стала какой-то оцепенелой и апатичной.

Грохот и стук приближающейся по изрытой рабочей дороге телеги с водой стал значительно громче, но даже этот факт не заставил девушку оторвать свой взгляд от спасателей, вынимающих обезображенные тела, которым осталось ожидать только прибытия платформы для трупов. Слабый всплеск сострадания все же поднимался в ее груди при взгляде на эту душераздирающую сцену, и его хватило, чтобы намертво приковать внимание Фелисин.