Miles peregrini in faciem suspexit – Di boni, nova forma nasi!
Часовой посмотрел чужеземцу в лицо – – отроду никогда он не видывал такого Носа!
At multum mihi profuit, inquit peregrinus, carpum amento extrahens, e quo pependit acinaces: Loculo manum inseruil; et magna cum urbanitate, pilei parte anteriore tacta manu sinistra, ut extendit dextram, militi florinum dedit et processit!
– Он сослужил мне превосходную службу, – сказал чужеземец, после чего высвободил руку из петли в черной ленте, на которой висела короткая сабля, пошарил в кармане и, с отменной учтивостью прикоснувшись левой рукой к переднему краю своей шапки, протянул вперед правую – сунул часовому флорин и поехал дальше.
Dolet mihi, ait miles, tympanistam nanum et valgum alloquens, virum adeo urbanum vaginam perdidisse: itinerari haud poterit nuda acinaci; neque vagiuam toto Argentorato, habilem inveniet. – Nullam unquam habui, respondit peregrinus respiciens – seque comiter inclinans – hoc more gesto, nudam acinacem elevans, mulo lento progrediente, ut nasum tuerii possim.
– Как досадно, – сказал часовой, обращаясь к кривоногому карлику-барабанщику, – что такой обходительный человек, видимо, потерял свои ножны; он не может продолжать свое путешествие с обнаженной саблей, и едва ли ему удастся найти во всем Страсбурге подходящие для нее ножны. – – Никогда не было у меня ножен, – возразил чужеземец, оборачиваясь к часовому и вежливо поднося руку к шапке. – – Я ношу ее вот так, – продолжал он, поднимая обнаженную саблю, в то время как мул его медленно двигался вперед, – для того чтобы охранять мой нос.
Non immerito, benigne peregrine, respondit miles.
– Он вполне того заслуживает, любезный чужеземец, – отвечал часовой.
Nihili aestimo, ait ille tympanista, e pergamena factitus est.
– Гроша он не стоит, – сказал кривоногий барабанщик, – ведь он из пергамента.
Prout christianus sum, inquit miles, nasus ille, ni sexties major sit, meo esset conformis.
– Так же верно, как то, что я добрый католик, – сказал часовой, – нос его во всем похож на мой, он только в шесть раз больше.
Crepitare audivi, ait tympanista.
– Я слышал, как он трещит, – сказал барабанщик.
Mehercule! sanguinem emisit, respondit miles.
– А я, ей-богу, видел, как из него идет кровь, – отвечал часовой.
Miseret me, inquit tympanista, qui non ambo tetigimus!
– Как жаль, – воскликнул кривоногий барабанщик, – что мы его не потрогали!
Eodem temporis puncto, quo haec res argumentata fuit inter militem et tympanistam, disceptabatur ibidem tubicine et uxore sua, qui tune accesserunt, et peregrino praetereunte, restiterunt.
В то самое время, когда происходил такой спор между часовым и барабанщиком, – тот же вопрос обсуждался трубачом и женой его, которые как раз подошли и остановились посмотреть на проезжавшего чужеземца.
Quantus nasus! aeque longus est, ait tubicina, ac tuba.
– Господи боже! – Вот так нос! Длинный, как труба, – сказала трубачова жена.
Et ex eodem metallo, ait tubicen, velut sternutamento audias.
– И из того же металла, – сказал трубач, – ты только послушай, как он чихает!
Tantum abest, respondit illa, quod fistulam dulcedine vincit.
– Сладкогласно, как флейта, – отвечала жена.
Aeneus est, ait tubicen.
– Настоящая медь! – сказал трубач.
Nequaquam, respondit uxor.
– Ничего подобного! – возразила жена.
Rursum affirme, ait tubicen, quod aeneus est.
– Повторяю тебе, – сказал трубач, – что это медный нос.
Rem penitus explorabo; prius enim digito tangam, ait uxor, quam dormivero.
– Я этого так не оставлю, – сказала трубачова жена, – не лягу спать, пока не потрогаю его пальцем.
Mulus peregrini gradu lento progressus est, ut unumquodque verbum controversiae, non tantum inter militem et tympanistam, verum etiam inter tubicinem et uxorem ejus, audiret.
Мул чужеземца двигался так медленно, что чужеземец слышал до последнего слова весь спор не только между часовым и барабанщиком, но также между трубачом и его женой.
Nequaquam, ait ille, in muli collum fraena demittens, et manibus ambabus in pectus positis (mulo lente progrediente), nequaquam, ait ille respiciens, non necesse est ut res isthaec dilucidata foret. Minime gentium! meus nasus nunquam tangetur, dum spiritus hos reget artus – Ad quid agendum? ait uxor burgomagistri.
– Ни в коем случае! – сказал чужеземец, опуская поводья на шею мула и скрещивая на груди руки, как святой (мул его тем временем продолжал плестись тихонько вперед). – Ни в коем случае! – сказал он, возводя глаза к небу, – несмотря на все клеветы и разочарования – я не в таком долгу перед людьми – – чтобы представлять им это доказательство. – Ни за что на свете! – сказал он, – я никому не позволю прикоснуться к моему носу, пока небо дает мне силу. – Для какой надобности? – спросила жена бургомистра.
Peregrinus illi non respondit. Votum faciebat tune temporis sancto Nicolao; quo facto, in sinum dextrum inserens, e qua negligenter pependit acinaces, lento gradu processit per plateam Argentorati latam quae ad diversoiium templo ex adversum ducit.
Чужеземец не обратил внимания на бургомистрову жену, – он творил обет святителю Николаю; сотворив его, он расправил руки с такой же торжественностью, как скрестил их, взял поводья в левую руку и, засунув за пазуху правую с висевшей на ее запястье короткой саблей, поехал дальше на своем муле, еле волочившем ноги, по главным улицам Страсбурга, пока случай не привел его к большой гостинице на рыночной площади, против церкви.
Peregrinus mulo descendes stabulo includit, et manticam inferri jussit: qua aperta et coccineis sericis femoralibus extractis cum argenteo laciniato ??????????, his sese induit, statimque, acinaci in manu, ad forum deambulavit.
