– – Нам, Джонатан, не знающим, что такое нужда или забота, – живущим здесь в услужении у двух лучших на свете господ – (за исключением, про себя скажу, его величества короля Вильгельма Третьего, которому я имел честь служить в Ирландии и во Фландрии), – нам, я согласен, время от Троицы до нынешнего дня, когда через три недели Рождество, кажется коротким – его все равно что и нет; – но для тех, Джонатан, кто знает, что такое смерть и сколько она может наделать разорений и опустошений, прежде чем человек успеет оглянуться, – это целая вечность. – Ах, Джонатан, у доброго человека сердце кровью обливается при мысли, – продолжал капрал (вытянувшись в струнку), – сколько храбрых и статных молодцов полегло за это время! – Поверь мне, Сузи, – прибавил капрал, обращаясь к Сузанне, глаза которой подернулись влагой, – прежде чем опять воротится Троица, – много светлых глазок потускнеет. – Сузанна отнесла эти слова на свой счет, – она заплакала, – но сделала также реверанс. – Все мы, – продолжал Трим, все еще глядя на Сузанну, – все мы как цветы полевые, – слеза гордости подкрадывалась между каждыми двумя слезами уничижения – ни один язык не мог бы описать иначе состояние Сузанны, – всякая плоть как трава, – она прах – грязь. – Все сейчас же посмотрели на судомойку, – судомойка только что чистила рыбный судок. – Это было невежливо.

– Что такое самое красивое лицо, на которое взирал когда-нибудь человек? – Я могла бы всю жизнь слушать Трима, когда он вот так говорит, – воскликнула Сузанна. – Что оно (Сузанна положила руку на плечо Трима) – как не тление? – Сузанна убрала руку.

– Как я люблю вас за это – и это, свойственное вам, прелестное смешение делает вас милыми созданиями, которыми вы являетесь, – и кто вас за это ненавидит, все, что я могу сказать о таком человеке, – или у него тыква вместо головы – или яблоко вместо сердца, – и когда он подвергнется вскрытию, вы увидите, что это так.

Сузанна ли, слишком поспешно убрав свою руку с плеча капрала (вследствие внезапной перемены своих чувств), – немного прервала нить его размышлений —

Или капрал начал сознавать, что он вошел в роль богослова и заговорил скорее как капеллан, чем так, как подсказывало ему сердце —

Или – – – – или – – – ибо во всех таких случаях человек находчивый и смышленый без труда может заполнить пару страниц предположениями – – а какое из них было истинным, пусть определит любознательный физиолог или вообще любознательный человек, – так или иначе, капрал следующим образом продолжал свою речь:

– Про себя скажу, что на открытом воздухе я ставлю смерть ни во что – ни вот в столечко, – прибавил капрал, щелкнув пальцами, – но с таким видом, который он один только мог придать этому заявлению. – В сражении я ставлю смерть ни во что, только бы она не схватила меня предательски, как беднягу Джо Гиббонса, когда тот чистил свое ружье. – Ну что она? Дернул за спусковой крючок – пырнул штыком на дюйм правее или левее – вот и вся разница. – Окинь взглядом фрунт – направо – видишь, Джек свалился – ну что ж – для него это все равно что получить кавалерийский полк. – Нет – это Дик. Тогда Джеку от этого не хуже. – Но тот или другой, – а мы марш вперед, – в пылу преследования даже смертельной раны не чувствуешь, – самое лучшее встретить смерть храбро, – бегущий подвергается в десять раз большей опасности, чем тот, кто идет ей прямо в пасть. – Я сто раз, – прибавил капрал, – смотрел ей в лицо и знаю, что она такое. – Пустяк, Обадия, это сущий пустяк на поле битвы. – Зато дома она, ух, какая страшная, – проговорил Обадия. – Мне она тоже нипочем, – сказал Джонатан, – когда я сижу на козлах. – А по-моему, она натуральнее всего в постели, – возразила Сузанна. – Если б я мог тогда увернуться от нее, забравшись в самую паршивую телячью кожу, которая когда-либо шла на вещевые мешки, я б так и сделал, – сказал Трим, – одно слово: натура.

– Натура есть натура, – сказал Джонатан. – Потому-то, – воскликнула Сузанна, – мне так жаль мою госпожу. – Никогда она от этого не оправится. – А я так из всего семейства больше всех жалею капитана, – отвечал Трим. – Госпожа твоя выплачется, и ей станет легче, – а сквайр выговорится, – но мой бедный господин ни слова не скажет, он все затаит в себе. – Я целый месяц буду слышать, как он вздыхает в постели совсем так, как он вздыхая по лейтенанте Лефевре. Прошу прощения у вашей милости, не вздыхайте так жалостно, – говорил я ему, бывало, лежа с ним рядом. – Ничего не могу поделать, Трим, – говорил мой господин, – такое это печальное происшествие – я не в силах изгнать его из сердца. – Ваша милость не боится даже смерти. – Надеюсь, Трим, я ничего не боюсь, – говорил он, – боюсь только делать дурное. – Но что бы ни случилось, – прибавлял он, – я позабочусь о мальчике Лефевра. – И с этими словами его милость обыкновенно засыпал, они были для негр как успокоительное лекарство.

– Люблю слушать, как Трим рассказывает про капитана, – сказала Сузанна. – Он добрый господин, – сказал Обадия, – другого такого нет на свете. – Да, и самый храбрый из всех командиров, – сказал капрал, – которые водили когда-либо людей в атаку. – Во всей королевской армии не было лучшего офицера – и лучшего человека на божьем свете; он пошел бы на жерло пушки, даже если бы видел зажженный фитиль у самого запала, – и все-таки, несмотря на это, сердце у него для других кроткое, как у дитяти. – Он не обидел бы цыпленка. – Я лучше соглашусь возить такого господина за семь фунтов в год, – сказал Джонатан, – чем других за восемь. – Спасибо тебе, Джонатан, за твои двадцать шиллингов, – сказал капрал, пожимая кучеру руку, – это все равно как если б ты положил их мне в карман. – Я буду служить ему по гроб, так я его люблю. – Он мне друг и брат – и если б я знал наверно, что мой бедный брат Том помер, – продолжал капрал, доставая платок, – то, будь у меня десять тысяч фунтов, я бы отказал их капитану до последнего шиллинга. – Трим не мог удержаться от слез при этом завещательном доказательстве своей преданности дяде Тоби. – Вся кухня была растрогана. – Расскажите же нам про бедного лейтенанта, – сказала Сузанна. – С превеликим удовольствием, – отвечал капрал.

Сузанна, кухарка, Джонатан, Обадия и капрал Трим сели вокруг огня, и как только судомойка затворила двери в кухне, – капрал начал.

Да я просто турок: так забыть родную мать, как будто ее у меня вовсе не было и природа вылепила меня собственными силами, положив голым на берегах Нила. – – Ваш покорнейший слуга, мадам, – я причинил вам кучу хлопот, – желаю, чтоб они не пропали даром; однако вы оставили у меня трещину на спине, – а вот здесь спереди отвалился большой кусок, – и что прикажете делать с этой ногой? – Ни за что мне не дотащиться на ней до Англии.

Сам я никогда ничему не удивляюсь; и собственное суждение так часто меня обманывало в жизни, что я ему положительно не доверяю, справедливо это или нет, – во всяком случае, я редко горячусь по ничтожным поводам. Тем не менее я почитаю истину столько же, как и любой из вас; и когда она от нас ускользает, я благодарен каждому, кто берет меня за руку и спокойно ведет искать ее, как вещь, которую мы оба потеряли и без которой нам обоим трудно обойтись, – я готов пойти с таким доброжелателем на край света. – Но я ненавижу ученые споры, – и потому (за исключением вопросов религиозных и затрагивающих интересы общества) скорее подпишусь под всем, что не застрянет у меня в горле на первой же фразе, нежели дам себя вовлечь в один из таких споров. – Дело в том, что я не переношу духоты – и дурных запахов в особенности. – По этим соображениям я с самого начала решил, что если когда-либо по чьей-нибудь вине увеличится рать мучеников – или образуется новая, – я к этому руки не приложу, ни прямо, ни косвенно.