– Если бы человеку с луны сказали, что один из людей на земле написал главу, убедительным образом доказывающую, что секрет всякого здоровья зависит от соблюдения должного равновесия в борьбе между первичной теплотой и первичной влагой, – и что этот писатель так искусно справился со своей задачей, что во всей его главе нет ни единого сочного или сухого слова относительно первичной теплоты или первичной влаги – и ни единого слога «за» или «против», прямо или косвенно, относительно борьбы между двумя этими силами в какой-либо части животного организма, —

«О вечный создатель всего сущего!» – воскликнул бы человек с луны, ударив себя в грудь правой рукой (в случае если она у него есть), – «ты, чье могущество и чья благость в состоянии довести способности твоих тварей до такой высоты и такого безграничного совершенства, – чем прогневали тебя мы, селениты?»

Двумя ударами, одним по Гиппократу, другим по лорду Веруламскому[280], отец завершил дело.

Удар по князю врачей, с которого он начал, был всего только осмеянием горькой жалобы Гиппократа о том, что ars longa, a vita brevis[281]. – Жизнь коротка, – воскликнул отец, – а искусство врачевания требует много времени. Но кого же нам благодарить за то и за другое, как не самих же невежественных лекарей – с их полками, нагруженными лекарственными снадобьями и перепатетическим хламом, с помощью которых они во все времена сначала обнадеживали публику, а затем ее надували?

– О лорд Веруламский! – воскликнул отец, оставив Гиппократа и направляя свой второй удар в лорда, как главного торгаша лекарственными снадобьями, более всего подходившего для того, чтобы служить примером всем остальным, – что мне сказать тебе, великий лорд Веруламский? Что мне сказать о твоем внутреннем дуновении, – о твоем опиуме, – о твоей селитре, – о твоих жирных мазях, – о твоих дневных слабительных, – о твоих ночных промывательных ж их суррогатах?

Отец без всякого затруднения находил, что сказать кому угодно и о чем угодно, и менее всего на свете нуждался во вступлении. Как обошелся он с мнением его сиятельства, – вы увидите; – – но когда, не знаю; – – сначала нам надо посмотреть, каково было мнение его сиятельства.

«Две главные причины, сговорившиеся между собой сокращать нашу жизнь, – говорит лорд Веруламский, – это, во-первых, внутреннее дуновение, которое, подобно легкому пламени, снедает и пожирает наше тело; и, во-вторых – внешний воздух, который иссушает тело, превращая его в пепел. – – Два эти неприятеля, атакуя нас с двух сторон одновременно, мало-помалу разрушают наши органы и делают их неспособными к выполнению жизненно необходимых функций».

При таком положении вещей путь к долголетию открыть не трудно; ничего больше не требуется, – говорит его сиятельство, – как восстановить опустошения, производимые внутренним дуновением, сгустив и уплотнив его субстанцию регулярным приемом опиатов, с одной стороны, и охладив его жар, с другой, приемом каждое утро, перед тем как встать с постели, трех с половиной гранов селитры. —

Все-таки тело наше остается еще подверженным враждебному натиску внешнего воздуха; но от него можно оборониться употреблением жирных мазей, которые настолько пропитывают все поры кожи, что ни одна пылинка не может ни войти туда – ни выйти оттуда. – Но так как это прекращение всякой испарины, ощутимой и неощутимой, служит причиной множества злокачественных болезней, – то для отвода избыточной влаги – необходимо регулярно ставить клистиры, – которыми и будет завершена вся система.

А что отец собирался сказать лорду Веруламскому о его опиатах, о его селитре, о его жирных мазях и клистирах, вы прочтете, – но не сегодня – и не завтра: время не ждет, – читатели проявляют нетерпение, – мне надо идти дальше. – Вы прочтете главу эту на досуге (если пожелаете), как только Тристрапедия будет издана. —

Теперь же довольно будет сказать, что отец сровнял с землей гипотезу его сиятельства и на ее месте, ученые это знают, построил и обосновал свою собственную.

– Весь секрет здоровья, – сказал отец, повторяя начатую им фразу, – явно зависит от соблюдения должного равновесия в борьбе между первичной теплотой и первичной влагой; для его поддержания не требовалось бы поэтому почти никакого искусства, если бы не путаница, которую внесли сюда педанты-ученые, все время ошибочно принимавшие (как показал знаменитый химик ван Гельмонт[282]) за первичную влагу сало и жир животных.

Между тем первичная влага не сало и не жир животных, а некое маслянистое и бальзамическое вещество; ведь жир и сало, подобно флегме и водянистым частям, холодны, тогда как маслянистые и бальзамические части полны жизни, теплоты и огня, чем и объясняется замечание Аристотеля, «quod omne animal post coitum est triste»[283].

Известно, далее, что первичная теплота пребывает в первичной влаге, но пребывает ли последняя в первой, это подвержено сомнению; во всяком случае, когда одна из них идет на убыль, идет на убыль также и другая; тогда получается или неестественный жар, вызывающий неестественную сухость, – или неестественная влажность, вызывающая водянку. – Таким образом, если нам удастся научить подрастающего ребенка не бросаться в огонь и в воду, которые одинаково угрожают ему гибелью, – мы сделаем в этом отношении все, что надо.

Даже описание осады Иерихона не могло бы поглотить внимание дяди Тоби сильнее, чем поглотила его последняя глава; – дядины глаза на всем ее протяжении были прикованы к отцу; – при каждом упоминании последним первичной теплоты или первичной влаги дядя Тоби вынимал изо рта трубку и качал головой; а когда глава была окончена, он знаком пригласил капрала подойти поближе к его креслу, чтобы задать ему, – в сторону, – следующий вопрос. – – * * * * * * * * * * * * * * – Это было при осаде Лимерика[284], с позволения вашей милости, – ответил с поклоном капрал.

– Мы с ним, – сказал дядя Тоби, – обращаясь к отцу, – были едва в силах выползти из наших палаток, – когда снята была осада Лимерика, – как раз по той причине, о которой вы говорите. – Что такое могло прийти тебе в сумасбродную твою голову, милый брат Тоби! – мысленно воскликнул отец. – Клянусь небом! – продолжал он, по-прежнему рассуждая сам с собой, – даже Эдип затруднился бы найти тут какую-нибудь связь. —

– Я думаю, с позволения вашей милости, – сказал капрал, – что если б не жженка, которую мы всякий вечер готовили, да не красное вино с корицей, которое я усердно подливал вашей милости… – И не можжевеловая, Трим, – прибавил дядя Тоби, – которая принесла нам больше всего пользы. – Я истинно думаю, – продолжал капрал, – мы бы оба, с позволения вашей милости, – сложили наши жизни в траншеях, где нас бы и похоронили. – Самая славная могила, капрал, – воскликнул дядя Тоби со сверкающим взором, – какой только может пожелать солдат! – А только печальная это для него смерть, с позволения вашей милости, – возразил капрал.

Все это было для отца такой же китайской грамотой, как обряды жителей Колхиды и троглодитов были полчаса назад для дяди Тоби; отец не знал, нахмурить ли ему брови или улыбнуться. —

Между тем дядя Тоби, обратившись к Йорику, возобновил разговор о том, что случилось под Лимериком, более вразумительно, чем он его начал, – и, отец сразу уловил ту связь, которой раньше не мог понять.