Это — Екатерина Трубецкая. Всю дорогу, мчась в кибитке навстречу неизвестному будущему, она вспоминает прошедшую жизнь, промелькнувшую как один миг. Точно живые, встают картины событий на Сенатской площади:

Для любящей женщины и жены в этой трагической неразберихе морозного декабрьского дня с непонятной пассивностью мятежников, визгом картечи, сотнями убитыми и ранеными — важен только один-единственный вопрос: жив ли ее муж. А ее любовь жива несмотря ни на что, и во имя этой великой любви она готова на любое самопожертвование. Именно она — ее любовь — помогла княгине, преодолевая неимоверные трудности и чинимые препятствия добраться до места, где отбывал наказание ее супруг и разделить его тяжелую участь.

Та же трагическая судьба ждет и другую некрасовскую героиню — Марию Волконскую (урожденную Раевскую). Посвященная ей часть поэмы основана на подлинных мемуарах и построена в виде живого рассказа внукам. История светской красавицы, воспетой Пушкиным, к которой он был неравнодушен. Раннее замужество и короткая счастливая жизнь до ареста и осуждения Сергея Волконского вместе с другими заговорщиками. Далее — уже знакомые мытарства, расставание с близкими и родными, последнее свидание с Пушкиным в Москве, где он передал ей свое «Послание декабристам» («Во глубине сибирских руд…»), зимний сибирский тракт, долгий путь, полный невзгод и унижений. Но всюду и до самого конца опорой ей служил несгибаемый дух и вера в русский народ:

И вот наконец она у цели. Самовольный спуск в шахту, встреча с узниками, закованными в кандалы. Последним, кого она увидела, был муж — Сергей:

Эта сцена неоднократно воспроизводилась в многочисленных иллюстрациях, постановках и экранизациях. Она превратилась в своеобразный символ самоотверженности и чистоты Русской женщины. Такой же символ — вся поэма Некрасова.

Однажды, вынужденно коротая время в томительном ожиданий начала какого-то скучного мероприятия, я задал себе вопрос: «Случись оказаться на необитаемом острове с правом выбора одной-единственной книги — какая бы была предпочтительней?» Вывод после недолгих раздумий был однозначным: «Наверное, все-таки «Война и мир»!» Почему так? Ведь есть множество книг не менее достойных. Ответить на такой, казалось бы, простой вопрос совсем непросто.

Обычно, говоря о Толстом, употребляют выражение «глыба». А в отношении его самого грандиозного романа то же можно сказать и подавно. Но не в этом ведь критерий! Зачем, скажем, «глыбу» тащить на воображаемый необитаемый остров? «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста — роман куда более обширный, чем творение Толстого, но кому придет в голову брать его с собой, чтобы скрасить уединение.

Думается, тайна «Войны и мира» кроется совсем в другом: в ней при желании можно найти ответ на любой вопрос. Роман вобрал в себя все — величественную эпичность и тончайший лиризм, глубокие философские размышления о судьбах мира, истории, человека и неувядающие образы, выписанные столь мастерски, что кажутся живыми людьми. Об эпопее Толстого мало сказать — энциклопедия русской жизни. Нравственный кодекс — вот более подходящее определение! Ни одно новое поколение не устанет учиться высоким жизненным идеалам у Андрея Болконского и Наташи Ростовой, а беззаветному патриотизму — у большинства героев романа и его автора.

И еще одна особенность есть у этого шедевра русской и мировой классики — мировоззрение. Настоящее утверждается здесь через анализ событий Прошлого. Быть может, в том и состоит неразгаданный секрет романа: концентрированную энергию истории он сумел спроецировать в Будущее. Безусловно, тайна неисчерпаемой мощи творчества Толстого и в том, что он сумел воплотить в каждом своем произведении и мучительные философские искания. А они в первую очередь были сосредоточены на внутреннем мире человека, поиске исходных нравственных начал. Но религиозно-философское учение Толстого не может быть расценено как чистый панморализм или персонализм (тем более субъективно-идеалистического толка) — его религиозно-этическое кредо формировалось не в отрыве от онтологических проблем, а на контрастной основе: как противопоставление бесконечной Вселенной, но таким образом, что в конечном счете она оказывалась включенной во внутренний духовный мир человека, который сам оказывался при этом бесконечным и неисчерпаемым. Даже центральный тезис философии Толстого: «Царство божие внутри нас» — вовсе не предполагало отрицание «мира божьего» вне нас — просто последнее вытекало из первого. Такой подход положил начало концепции в русском космизме, согласно которой в двуединстве «Макрокосм-Микрокосм» исходным началом выступает последний (в дальнейшем это получило всестороннее обоснование у Павла Флоренского и Льва Карсавина).

В художественной форме это было раскрыто в 1-м томе эпопеи «Война и мир» в эпизодах ранения князя Андрея Волконского в Аустерлицком сражении. Последней его мыслью Перед тем, как потерять сознание, было: «… Все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него…» И первой мыслью после возвращения сознания было опять то же «высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность». И когда князь Андрей увидел (точнее, услышал) Наполеона, подошедшего к тяжелораненому, его былой кумир показался русскому офицеру «столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками».

Кстати, роман также кончается на «космической ноте». Последняя часть эпилога, как известно, является целиком философской. Выводы Толстого о роли личности в истории, о свободе и необходимости и другие построены на контрастном, альтернативном противопоставлении законов Вселенной и исторического процесса. Результаты философско-беллетристического анализа теории тяготения Ньютона и гелиоцентрической концепции Коперника и явились заключительным аккордом «Войны и мира»:

Как для астрономии трудность признания движения земли состояла в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства неподвижности земли и такого же чувства движения планет, так и для истории трудность признания подчиненности личности законам пространства, времени и причин состоит в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства независимости своей личности. Но как в астрономии новое воззрение говорило: «Правда, мы не чувствуем движения земли, но, допустив ее неподвижность, мы приходим к бессмыслице; допустив же движение, которого мы не чувствуем, мы приходим к законам», — так и в истории новое воззрение говорит: «И правда, мы не чувствуем нашей зависимости, но, допустив нашу свободу, мы приходим к бессмыслице; допустив же свою зависимость от внешнего мира, времени и причин, приходим к законам». В первом случае надо было отказаться от сознания несуществующей неподвижности в пространстве и признать неощущаемое нами движение; в настоящем случае — точно так же необходимо отказаться от несуществующей свободы и признать неощущаемую нами зависимость.