– О, это великолепно! Это восхитительно! – закричала она в экстазе. – Я знала, что докажу свою правоту! Я была уверена в этом! Я-то думала, магу пришел конец, когда он вспыхнул и исчез неведомо куда; о, как я испугалась и опечалилась, – а он, он просто чудо! Двойник, а как ты считаешь, нет ли здесь другого колдуна, который вздумал бы тягаться с ним? Есть или нет?

– Нет, Мэри, можешь смело держать пари на собственные уши и хвост. Как маг говорил, и думать забудь об этом! По-моему, наш маг, будь он левша и косоглазый, дал бы всей колдовской шатии сто очков вперед.

– Но ты не о нем говоришь, Двойник.

– О ком же?

– Маг не косой и не левша.

– А кто утверждает, что он косой и левша, дурочка ты этакая?

– Как кто? Ты.

– Ничего подобного я не говорил. Я сказал: будь он. Это вовсе не значит, что так оно и есть, это предположение, литературный оборот, риторическая фигура речи, метафора, ее назначение – усилить…

– И все-таки маг не косой и не левша, я бы заметила…

– О, замолчи! Разве я не объяснил тебе, что это всего лишь метафора, и я не собирался…

– Мне все равно, но ты никогда не убедишь меня, что он косой и левша, потому что…

– Бейкер Джи, если ты еще раз откроешь рот, я в тебя сапогом запущу; ты бросаешь слова наобум и невпопад, речь твоя – бессвязная тарабарщина, как у нашей плачевной Основательницы.

Но Мэри уж притаилась под кроватью, размышляя, по-видимому, если была наделена такой способностью.

В комнату быстро вошел Сорок четвертый, все еще в обличье мага Балтасара Хофмана, и плюхнулся на стул. Кошка тут же доверчиво прыгнула к нему на колено, потянулась, замурлыкала.

– Двойник не поверил, что ты жив, – сообщила она, – а когда я ему это доказала, пытался запустить в меня сапогом, думал запугать, и напрасно; верно я говорю, Двойник?

– Что верно?

– То, что говорю.

– Я не понял, что ты сказала. Это язык Христианской Скуки, не поддающийся толкованию, но я заранее со всем согласен, только помолчи. Помолчи, и пусть мастер скажет, о чем он думает.

– Я вот о чем думаю, Август. Многие знаменитости не могут прийти. Флоре Макфлимси[42] нечего надеть, Еве – то же самое, Адам раньше получил другое приглашение, и так далее и тому подобное. Нерон и многие другие недовольны, что их не известили о бале заблаговременно, и просят время на сборы. Ничего не поделаешь, придется их ублажать.

Но как это сделать? Бал начинается через час. Послушай!

– Бо-мм-мм, бо-омм, б-ом.м!

Большой колокол замка мерно отбивал время. Пробили американские часы на стене в моей комнате, им вторили издалека башенные часы в деревне; звуки их, слабые, едва слышные, относил в сторону и приглушал порывистый ветер. Мы сидели молча и считали до последнего удара.

– Сосчитал? – спросил я.

– Да, сосчитал. Одиннадцать. Ну что ж, есть два выхода из положения. Первый – остановить время, что делалось раньше и не раз, второй – повернуть время вспять на день или два – это сравнительно ново и к тому же дает лучшие результаты.

Это стихотворение «Прекрасный снег», оно еще не написано. Я – за то, чтоб повернуть время назад, именно это мы и сделаем. Заставим стрелки часов двигаться в обратном направлении.

– А они повернутся?

– Разумеется. Это привлечет к себе всеобщее внимание, можешь не беспокоиться. Но самый потрясающий эффект произведет солнце.

– Каким образом?

– Часов через шесть солнце взойдет на западе, и это прикует к себе внимание всего мира.

– Представляю, как это будет здорово!

– О, положись на меня. А сколько людей поднимется спозаранку! Человечество не припомнит другого такого случая. По-моему, это будет рекорд.

– Пожалуй, ты прав. Я обязательно встану, чтоб все увидеть своими глазами, или вообще не буду ложиться.

– А знаешь, еще лучше, если солнце взойдет не на западе, а на юго-западе. Это, пожалуй, будет эффектнее и в диковинку людям: никто еще не устраивал ничего подобного.

– Мастер, это будет великолепно! Это будет величайшее чудо, чудо из чудес. О нем будут говорить и писать, покуда существует род человеческий. И спорить будет не о чем: все живущие на земле увидят чудо воочию, и некому будет его опровергать.

– Истинно так. Оно станет единственным достоверным событием в человеческой истории. Все другие события, большие и малые, зависели от свидетельства меньшинства, порою очень незначительного, но на этот раз все будет иначе, вот так-то. Чудо на сей раз будет запатентовано, и пусть не ждут повторения на «бис».

– Сколько же продлится обратный отсчет времени, Валтасар?

– Два-три дня, а может быть, и неделю; словом, достаточно долго, чтобы Роберт Брус, Генрих I и прочие, чьи сердца и другие части тела рассеяны повсюду, могли взять корзинку и собрать все воедино; так что дадим и солнцу, и часам обратный ход, а потом ускорим их бег, чтобы наверстать время к нынешней полночи, когда призраки начнут собираться на бал.

– Твоя идея нравится мне все больше и больше. Свершится самое изумительное чудо из всех и…

– Да! – подхватил он в порыве восторженного красноречия. – И оно придаст совершенства репутации, которую я создаю Валтасару Хофману, и прославит его как величайшего мага на земле, и возведет на костер, в чем я нисколько не сомневаюсь. Ты знаешь, сколько труда я вложил в прославление мага: ничто так не занимало меня в течение столетий, как его репутация; я не жалел для нее ни сил, ни времени, я гордился ею и испытывал такое удовлетворение, какого почти никогда не испытывал, занимаясь любимым делом. Теперь труд мой завершится столь блистательным образом, а потом я сожгу мага на костре, распылю его либо устрою что-нибудь другое, не менее красочное, я ничуть не пожалею о затраченных усилиях, ничуть, даю тебе слово.

Бом– м-м, бо-ом-м-м, бо-ом-м-м!

– Ну вот и началось! Снова бьет одиннадцать.

– Неужели?

– Посчитай сам, убедишься.

Я разбудил кошку, она сладко потянулась, удлинившись до полутора ярдов, и спросила, не повернуло ли время назад, – значит, она слышала первую часть разговора. И, конечно, все поняла, потому что мы говорили по-немецки. Узнав, что время поворачивает вспять, она устроилась вздремнуть и сказала, что в десять часов снова выйдет на прогулку и поймает ту же самую крысу.

Я считал удары – вслух:

– Восемь… девять… десять… одиннадцать!

– Назад, назад стреми, о Время, свой полет! – крикнул Сорок четвертый. – Смотри на стрелки часов, Август, слушай!

В то же мгновение я снова начал считать удары:

– Одиннадцать… десять… девять… восемь… семь… шесть… пять… четыре… два… один!

Кошка тут же проснулась и повторила свои слова о крысе, которую она поймает снова, – повторила их в обратном порядке.

– Слушай, Август, часов стрелки на смотри, – сказал в обратном порядке Сорок четвертый.

– Илежуен? – отозвался я.

И Сорок четвертый заметил (его слова заглушал бой больших башенных часов замка):

– Одиннадцать бьет снова, началось и вот ну! Слово даю (голос его звенел, креп, нарастал; исполненный высоких чувств, он звучал проникновенно и выразительно) ничуть, усилиях затраченных о пожалею не ничуть я, красочное менее не другое, что-нибудь устрою либо его распылю костре, на мага сожгу я потом а, образом блистательным столь завершится мой труд теперь, делом любимым занимаясь, испытывал не никогда почти какого, удовлетворение такое испытывал и ею (здесь у него чуть не сорвался голос от полноты чувств) гордился я, времени ни, сил ни нее для жалел не я, репутация его как, столетий течение в меня занимало не так ничто, мага прославление в вложил я труда сколько, знаешь ты. (Тут окрыленная одухотворенность его слов достигла запредельной высоты, и глубоким органным голосом Сорок четвертый изрек возвышенные слова.) Сомневаюсь не нисколько я чем в, костер на возведет и земле на мага величайшего как его прославит, Хофману Валтасару создаю я которую, репутации совершенство придаст оно и. Да!