Сколько интересного пережито за эти дни плавания: купание ночью в светящейся искрами воде бассейна, вечеринки, на которых пили ром под Южным Крестом, мой день рождения на самом экваторе, всеобщее увлечение попугаями, праздник на судне в связи с тем, что пропавший попугай вдруг нашёлся на мачте. Вспоминается синоптик Лёня, бросающий бутылки из-под сухого вина в море с записками, где указаны координаты, курс и название судна.

Сколько прекрасных дней и ночей провели мы, лёжа на покрытых брезентом люках трюма! Днём загорали, ночью смотрели на звезды. Тогда я на всю жизнь полюбил созвездие Орион. В эти прекрасные вечера оно всегда стояло точно в зените чуть-чуть с левого борта. Возле него спал Сириус и звезды Большого Пса, где-то рядом прятался Малый Пёс, чётко выделялся Лев. Только море, звезды и качающаяся, чуть освещённая мачта. Нет, наоборот, мачта не качалась, качались небо и звезды. Сначала это было странным, но потом мы привыкли. Единственное, что заботило, — необходимость писать отчёт. Из-за него я и дневник не писал. Работал каждый день до глубокой ночи.

Опишу лишь сегодняшний день. Сегодня мы вошли в Бискайский залив. Мыс Фенистер остался где-то справа и сзади. Последние два дня шли при крупной зыби. В Бискайе совсем недавно бушевал шторм в 10-11 баллов. А сейчас серое небо, серое море, нечёткий горизонт, слабый ветерок, слегка качает, но мы считаем, что идём как по озеру. Ведь это Бискай, кладбище кораблей! Вокруг суда, суда. Все спешат проскочить между весенними штормами. Несмотря на дымку, вокруг все время можно видеть пять-шесть кораблей Каждый третий — танкер — и старые колымаги, и белоснежные современные красавцы. Появились и маленькие грузовые судёнышки, которых мы никогда не видели в океане.

Сегодня у нас необычный день. Первый раз мы обогнали сразу два судна. Радость была всеобщей. Идём мы обычно на одном дизеле, второй в ремонте. Поэтому, используя попутные ветер и течение, делаем восемь узлов.

До дома осталось чуть больше десяти суток. Буду считать, что я уже дома, когда обниму жену. А может быть, даже раньше — когда войдём в порт. А пока этого чувства нет. Ведь мы уже 23 дня в открытом океане, с тех пор как прошли Кейптаун. А ведь нам плыть до Риги ещё неделю.

Сегодня вечером снова стояли на носу, смотрели вниз, на буруны. Море по-прежнему светится отдельными искрами. Это свечение искрами характерно для Атлантики. Особенно сильно оно было в районе Кейптауна. Тогда светились не искры, а целые громадные глобулы, примерно по кубометру. Иногда в головной волне вдруг на большой глубине вспыхивали огромные зелёные взрывы. Перед этим впереди корабля было видно едва светящееся пятно диаметром метров в десять-двадцать. Когда в него вонзался форштевень, происходили взрывы. Пограничный слой воды вдоль борта, увеличивающийся у кормы до двух метров, и бурун у носа светились ярким зелёным светом. Таким сильным, что. кажется, можно читать. От носа судна разлетались горящие стрелы. Это рыбы кидались в. разные стороны. Иногда впереди появлялось светящееся пятно какой-нибудь рыбы-громадины, иногда мы врезались в целую стан" рыб, и тогда весь океан превращался в фейерверк летящих головешек.

День четыреста пятьдесят седьмой. Не верится, что через несколько дней будем дома, что справа в тумане — Испания, что все кончается. Почему-то это не совсем радует Мы привыкли к снегу, к морю, к далёким пустынным горизонтам…

Главная моя личная забота — борьба с фурункулом на щеке. Пока он меня побеждает. Полтора года ничем не болел, а тут предстоит встреча с женой — и на тебе, да ещё на лице.

День четыреста пятьдесят восьмой. Вчера к вечеру вошли в Ла-Манш. Погода отличная, говорят, редкая для этих мест. Светит солнце, море снова стало приветливо, опять в нём много голубого и зелёного. Горизонт, правда, в тумане и небо белое, но солнце ярко светит через пелену.

День четыреста пятьдесят девятый. Идём Северным морем, по-прежнему сравнительно тихо, туманно, холодно. Море гладкое, нет даже зыби. Навстречу и обгоняя нас, идут бесконечные суда. Очень много мелких и очень старых. Таких мы не встречали на всем пути до Ла-Манша. Очевидно, старая рухлядь и мелкота не решаются выходить в океан. Там мы встречали только современных красавцев.

Идём по фарватеру. Он сравнительно узкий и часто обозначен плавающими маяками. Хорошо видны белые берега Англии: церкви, строительные краны, дома. Каюта кажется уже не домом, а купе вагона, которое скоро надо покинуть.

Сегодня банный день. В души наконец пущена пресная вода.

Вот так и идёт здесь наша жизнь, сотканная из бурь, страстей и переживаний по поводу самых мелких событий в ожидании самого крупного для всех события за последние полтора года.

Апрельским утром теплоход «Кооперация», казалось слегка накренившийся из-за столпившихся на одном борту двухсот мужчин, медленно подходил к причалу Рижского порта.

На пирсе стояли родные: женщины, дети. Где-то среди них должна быть и моя жена Валюшка. Где же она? Полоска воды между нами совсем узкая. Где же? Узнаю ли? Вот она. В незнакомом пальто. Старое уже износила, наверное. Волосы как-то по-другому причёсаны, чёлочка. По-видимому, сейчас мода такая. Многие с такими чёлочками. Увидела, машет цветами, утирает слезы.

— Товарищи зимовщики, не прыгайте через борт, сейчас спустим трап, — успокаивает через динамик знакомый голос старшего помощника. Но ждать уже никто не хочет. Объятия. Поцелуи в отвыкшие, какие-то чужие губы.

— Ну как ты, роднулька? Вот я и вернулся. Вот и все… Где-то совсем далеко звучат звуки оркестра и речи ораторов.

— Товарищи участники экспедиции, от лица…

Мы их не слышим. Тут на пирсе нас только двое.

— Вот и все, мой милый… — шепчут женские губы. Вот и все… Все ли?

Нет, не все. Мы слишком долго не были дома. У человека есть предел тоски по близким, с которыми он разлучился. Он может переносить разлуку «безнаказанно» (по крайней мере в условиях полярной экспедиции, когда не получаешь писем и не можешь «сойти с дистанции») что-то около семи-восьми месяцев. До этого срока дом у тебя — тот, откуда ты уехал. Вспоминается семья, друзья, и эти воспоминания ещё живые. Иногда они окружают тебя, принося боль, иногда, когда много работы, отступают.

А сколько раз услужливая фантазия в середине зимы вдруг шептала о том, что на Большой земле слишком много мужчин. И как там твоей одинокой, в лёгком платьице над босыми ногами, среди мягкой травы лета… Почему нет телеграмм? Ведь прошла уже почти вечность разлуки. Сейчас самое время вернуться и удержать от какого-нибудь рокового шага, но это невозможно, что бы ни случилось там… Невозможно даже написать письмо, чтобы как-то сгладить взаимное непонимание, накапливающееся от лаконичных радиограмм. Пройдя морзянкой через полмира, отпечатанные на типографском бланке, они теряют душу, которая есть в рукописном письме. Но даже эти короткие весточки бесконечно нужны там. Сколько раз моя жена спасала меня коротким: «Все в порядке тоскую люблю твоя…» Хотя чёрный бес, поднимающийся из глубин души, и говорил, что написать эти слова очень просто, главная информация заключалась в том, что тебя ещё помнят. Но наступает срок, и вдруг ты чувствуешь — стало легче. Сначала даже непонятно почему. А затем по тому, как трудно становится писать даже короткие строки телеграмм домой, по какому-то тупому безразличию, с которым смотришь на фотографии родных, начинаешь понимать: твой дом теперь эта койка, эта каюта, а те, фотографии которых висят на стене, отошли куда-то на второй план. Ты заботишься о том, как учится и чувствует себя сынишка, почему вдруг не пишет жена, но относишься к ним, как к героям какого-то фильма, который тебе очень нравился, но ты смотрел его давно-давно.

Так или иначе, но только здесь, в Антарктиде, большинство из нас узнало, что значит в жизни мужчин женщина, вернее, что такое жить без неё. Когда я получал радиограмму из пяти так много для меня значащих слов, мне её хватало, чтобы читать дня два-три. Каждый вечер после тяжёлой работы, ложась спать, я открывал её и читал минут двадцать, покуривая. Я не стеснялся соседа по койке, он не обращал внимания на меня. Он тоже читал такое же «длинное» письмо своей женщины.