— Это вот ты мне сейчас в любви признался? — растерянно пробормотала я, покосившись на мужчину.

Заговорила, чтобы сказать хоть что-то: я прекрасно понимала, что признается он в чем-то гораздо большем.

В происходящее не верилось. Еще час назад я считала его мертвым, а теперь он шел рядом и говорил, что я — смысл его жизни. Ощущения были, как при передозировке кислорода, словно вдруг из темного тесного подвала выбралась под сень леса — и дышишь, дышишь до головокружения, до распирающей грудь эйфории.

— Да Тьма ее знает. — Глеб беспечно пожал плечами. — Есть ли эта ваша любовь, нет ли, что она вообще за зверь. А то как темная материя — все о ней говорят, а никто не видел и не щупал. Я знаю, что хочу тебя — видеть, слышать, чувствовать. Я сейчас безумно, как никогда прежде, до нервной трясучки хочу жить, и это понятие ассоциируется у меня с тобой. Крепко, неразрывно — после того последнего испытания. И совсем не ассоциируется вот с этим твоим словом из книжек: оно возвышенное, сложное какое-то, заумное, а я тебя целую — и голову напрочь сносит, нечем о высоком думать. Дай мне немного времени очнуться, и тогда скажу определенней, потянет на высокое или нет. Такой ответ подойдет? Или надо было просто сказать «да»? — со смешком уточнил он.

— Не знаю. Честно говоря, я и сама еще не уверена, что это все происходит в действительности, — пробормотала тихо.

Мои собственные чувства тоже прекрасно подходили под это описание, за одним только исключением: Глеб не беспокоился по этому поводу, а меня терзали сомнения и тревожные мысли.

Я безумно скучала о Кляксе, постоянно думала о нем и была счастлива, что он жив. Мне нравились его поцелуи, нравилась мальчишеская искренняя улыбка и одновременно с этим не нравились все остальные мужчины. Но я уже совершенно запуталась в этом человеке и не понимала, чего именно от него хочу.

Ведь убийца же, хладнокровный и безжалостный, не терзавшийся муками совести, и его совсем не оправдывает высокая цель. Ведь нельзя победить жестокость жестокостью, а подлость подлостью. И уничтожение пиратской банды не искупает тех жизней, что были сломаны ради этого.

Наверное. Во всяком случае, я привыкла так думать.

И разве можно смеяться с ним, радоваться ему, целовать его и… любить?

— Глеб, расскажи мне эту историю целиком. Про вашу секретную незаконную операцию, про то, что теперь станет с «Тортугой» и как она вообще оказалась на Земле. Ну и о себе тоже. Я ведь почти ничего о тебе не знаю, а в том, что знаю, уже не уверена…

— Расскажу, конечно. Но не здесь же. — Он улыбнулся уголками губ. — Сейчас авион возьмем и за пару минут доберемся, тут недалеко.

— Доберемся куда? — нахмурилась я.

— Ну… хотелось бы домой, но с этим временные трудности. Квартиру-то я тогда продал, нужны были деньги на подготовку — говорю же, личная инициатива, какое уж тут финансирование. Пиратские счета тоже арестовали, не пошикуешь. Нас, конечно, задним числом назначили исполнителями особо важного и секретного задания, обещали компенсацию и чуть ли не рай на земле, но у нас только звезды быстро вешают и бирки на трупы, а денег ждать приходится. Так что пока я бездомный и почти нищий, зато герой и без проблем с законом. Друг пустил пожить, у него квартира как раз пустует. Надо было сказать об этом раньше, да? — спросил Глеб с грустным смешком. — Понимаю, конечно, радоваться нечему, но пока вот так…

— Да ну тебя, — поморщилась я. — Мне кажется, в нашей с тобой ситуации довольно странно подозревать кого-то в меркантильности. Меня совсем другое расстраивает. Жалко же. Это ведь тот самый дом, что и в видении, да? Там красиво было. Уютно.

— Да ладно, что уж теперь, — отмахнулся мужчина. — Дом и дом. Тут тоже неплохо, а потом все как-нибудь устаканится. Ну что, полетели? Или я тебя спугнул? — иронично поинтересовался он, когда на парковку опустился автоматический авион — городское такси.

— Полетели, так просто не отвертишься! — фыркнула я. — Ты мне еще кучу ответов должен!

Мы устроились внутри аппарата, Клякса ввел нужный адрес, и летучая машинка органично влилась в поток своих стремительных собратьев.

Я, конечно, понимала, что совсем не ради вопросов меня везут сейчас в укромное место, Глеб был более чем откровенен в своих словах и выражении эмоций. Как воспитанной девушке, мне, наверное, стоило бы отказаться — мягко или наотрез, по ситуации — и, коль уж так неймется поговорить, завести мужчину в какое-нибудь кафе, но…

В черную дыру это воспитание, в самом деле! Потому что от поцелуев Глеба у меня кружилась голова и подкашивались ноги, и очень хотелось узнать, что же будет дальше, а главное, как именно это будет. В конце концов, может быть, чувственные удовольствия помогут избавиться от навязчивого ощущения нереальности происходящего? Сам-то Глеб, похоже, был в этом уверен.

Целовать меня он начал еще в авионе. Усадил к себе на колени и с жадностью припал к губам, скользнул ладонью по бедру под юбку, обжигая, лаская, заставляя забыть обо всем постороннем и сосредоточиться на ощущениях. Наверное, если бы дорога оказалась чуть дольше, и раздевать начал бы прямо в салоне, но — удержался. Хотя от стоянки до лифта нес на руках — то ли не желая отпускать, то ли стремясь сэкономить время.

В квартире я осмотреться не успела, да даже и не попыталась толком. Минуту-другую перед глазами проплыли какие-то темные и светлые пятна, а потом я оказалась на постели, вжатая в простыни крепким телом измененного. Задохнулась от нового поцелуя — чуть иного, сладкого, томного.

От одежды избавлялись, почти не прерываясь. Тянулись друг к другу, захлебываясь ощущениями, упиваясь прикосновениями и торопливым, яростным стуком сердец.

— Лисеныш, — едва слышно выдохнул Глеб между поцелуями. Синяя бездна глаз потемнела, и от взгляда в нее у меня еще сильнее закружилась голова. — Я постараюсь быть нежным, осторожным, но… Вин! Я совсем не уверен, что получится. Если вдруг что-то будет не так — говори. Не услышу — тогда хоть бей, вот как в парке.

— Ты опять решил меня припугнуть? — насмешливо спросила я, тоже почему-то шепотом.

— Да я сам себя боюсь, — ухмыльнулся он. — Знала бы ты, чего мне стоит не рвать на тебе одежду!

— Не убедил, — улыбнулась я, обеими ладонями обнимая его лицо. — Я тебе верю и точно знаю, что ты не сделаешь мне больно.

И сама потянулась к его губам для поцелуя. Больше мы не разговаривали.

Глеб Жаров (Клякса)

Легко определить, что такое жизнь и из чего она складывается. Это просто набор действий и впечатлений от пробуждения до засыпания. У каждого свой, меняющийся в зависимости от обстановки, иногда — скучный и однообразный, иногда — захватывающий, как одно сплошное игровое вирткино. Такая длинная-длинная нитка с нанизанными на нее бусинами разных размеров, цветов и форм.

А вот что такое ощущение жизни, я осознал сейчас. Впервые испытал его на «Тортуге», когда стоял на коленях и обнимал Алису после заключительного испытания, а понимать стал только теперь. Это совсем даже не возможность совершать те самые действия, нанизывая бусины на нить, как кажется на первый взгляд. Можно ходить, действовать, даже что-то чувствовать, оставаясь при этом покойником. Самая простая и грубая иллюстрация — существование смирившегося и сломленного смертника от приговора до его исполнения, когда человек вроде бы есть, а вроде бы его уже нет. Иллюстрация чуть посложнее — последние годы моей жизни.

Ты словно робот, действующий по однажды заведенной программе. Есть цель, есть поступки, приближающие к этой цели, есть даже удовольствия и место для радости, только живым ты себя не ощущаешь. Порой удается обмануть тот неведомый науке орган, который должен это чувствовать, собирая информацию от всех остальных, но получается что-то вроде фантомных болей.