Прежде чем заговорить с Габриелем, отец д'Эгриньи глубоко задумался. Его расстроенное лицо постепенно начинало проясняться. Казалось, он обдумывал и рассчитывал эффекты своего красноречия, готового коснуться той верной и благородной темы, которую социус, встревоженный опасностью ситуации, кратко изложил в своей записке. Роден вновь занял место у камина и оттуда наблюдал за отцом д'Эгриньи гневным и презрительным взором, весьма многозначительно пожимая плечами. К счастью, д'Эгриньи не заметил ни этого долгого взгляда, ни жеста, и вскоре физиономия Родена снова приняла обычный мертвенный оттенок ледяного спокойствия, и его вялые веки, приподнятые на минуту гневом, снова почти совсем закрыли его маленькие тусклые глазки.

Надо признаться, что, несмотря на легкое и изящное красноречие, изысканные манеры, приятное лицо и вполне светский тон, отец д'Эгриньи часто тушевался и невольно подчинялся безжалостной твердости, лукавству и дьявольскому коварству Родена, противного, грязного, нищенски одетого старика, редко выходившего из скромной роли секретаря и немого свидетеля.

Влияние воспитания настолько сильно, что Габриель, несмотря на решение во что бы то ни стало порвать с орденом, невольно робел в присутствии отца д'Эгриньи и с тревогой ждал ответа на свою просьбу. Его преподобие, обдумав, вероятно, ловкий план нападения, прервал молчание глубоким вздохом и, искусно сменив выражение гнева на необыкновенно трогательную маску доброты, благосклонно заметил, обращаясь к Габриелю:

— Простите меня, сын мой, за долгое молчание… Но ваше неожиданное заявление так меня смутило… пробудило так много горьких раздумий… что я должен был собраться с мыслями, чтобы проникнуть в тайную причину вашего разрыва с нами… и, кажется, мне это удалось… Итак, сын мой, вы хорошо обдумали важность вашего шага?

— Да, отец мой.

— Вы твердо решились уйти от нас… даже помимо моей воли?

— Это мне будет очень больно, отец мой, но я вынужден буду… принять такое решение.

— Действительно, это должно быть вам трудно и больно, сын мой… Ведь вы добровольно произнесли нерушимую клятву, и, по нашим статутам, эта клятва обязывала вас покинуть наше Общество лишь в том случае, если на то будет согласие старших.

— Отец мой! Произнося клятву, я не знал, какое обязательство на себя принимаю. Теперь, прозрев, я прошу отпустить меня. Мое единственное желание — получить какой-нибудь деревенский приход вдали от. Парижа… Я чувствую призвание к скромной и полезной деятельности… В деревнях царствуют ужасная нищета, отчаянное невежество, мешающее улучшить положение земледельца-пролетария… Я уверен, что там я буду нужен и принесу пользу людям. Наш крестьянин живет не лучше негра-раба. Боже, ведь его свобода и образование так ограниченны! Мне будет очень больно, если вы откажетесь исполнить эту просьбу, ведь это…

— Успокойтесь, сын мой, — прервал его д'Эгриньи. — Я не хочу больше бороться против вашего желания покинуть нас…

— Итак, отец мой, значит, вы меня освобождаете от моего обета?

— Я не имею на это права. Но я сейчас же напишу в Рим и попрошу разрешения у генерала.

— Благодарю вас, отец мой!

— Скоро, скоро освободитесь вы, сын мой, от этих уз, которые вам так тяжелы, скоро уйдете от людей, от которых отрекаетесь с такой горечью… А эти люди не перестанут о вас молиться… чтобы Господь предохранил вас от великого заблуждения… Вы считаете себя освободившимся от нас, а мы все же считаем себя с вами связанными. Мы не умеем так резко рвать наши связи и отеческие привязанности. Что поделать! Мы считаем себя ответственными за тех людей, кого мы осыпаем своими благодеяниями… Взять хоть бы вас… Вы были бедны… сирота… мы протянули вам руку не только благодаря вашим достоинствам, но и желая облегчить тяжелую ношу вашей чудесной приемной матери…

— Отец мой! — со сдержанным волнением возразил Габриель. — Я не неблагодарен… я…

— Я желал бы вам верить, сын мой!.. В течение долгих лет мы давали вам, как нашему возлюбленному сыну, Духовную и телесную пищу… теперь вы пожелали отречься от нас, бросить нас… Мы и на это согласны. После того как я понял, какова подлинная причина вашего с нами разрыва… мой долг обязывает меня освободить вас от ваших клятв.

— О какой причине говорите вы, отец мой?

— Увы, сын мой! Я понимаю ваши опасения… Теперь… когда мы окружены опасностями… вы, хорошо это зная…

— Опасностями, отец мой? — спросил Габриель.

— Не может быть, чтобы вы не знали, что с падением законного короля, поддерживавшего нас, нечестивцы-революционеры все более и более нам угрожают, замучили нас преследованиями… Я понимаю ту причину, что заставляет вас, при теперешних обстоятельствах расстаться с нами…

— Отец мой! — с болью и негодованием воскликнул Габриель. — Вы не думаете так про меня… Вы не можете так думать…

Не обращая внимания на протест Габриеля, отец д'Эгриньи продолжал описывать воображаемые опасности, хотя хорошо знал, что орден, напротив, тайно начинает вновь возвращать себе прежнее влияние.

— Конечно, если бы мы обладали былым могуществом, — продолжал преподобный отец, — если бы мы были по-прежнему окружены почетом и уважением верных сынов церкви, то, несмотря на всю клевету, какую распускают на наш счет, мы не решились бы освободить вас от вашего слова, мы постарались бы открыть вам глаза, вырвать вас из бездны заблуждения, в какой вы находитесь. Но теперь, когда нам грозит опасность, ослабленные, притесняемые со всех сторон, мы должны из чувства милосердия согласиться на ваш уход, чтобы не подвергать вас тем опасностям, от которых вы благоразумно удаляетесь.

Произнеся последние слова, д'Эгриньи взглянул на социуса, который кивнул ему одобрительно головой и сделал нетерпеливый жест, явно выражавший: «Да говорите же, говорите!» Габриеля сразило то, что он услышал. Невозможно было найти более честное, великодушное и мужественное сердце. Можно представить, как он страдал, видя, что подобным образом истолковывают его решение.

— Отец мой! — со слезами на глазах возразил он, — ваши слова жестоки… и несправедливы… Вы знаете хорошо… что я не трус…

— Нет, — сказал Роден резким, насмешливым голосом, обращаясь к отцу д'Эгриньи и презрительно кивая на Габриеля, — ваш милый сын… только… благоразумен…

При этих словах Габриель вздрогнул. Его бледные щеки слегка покраснели, в больших голубых глазах сверкнул огонь благородного гнева, но, верный христианскому учению смирения и покорности, он справился с овладевшим им чувством негодования, опустил голову и, слишком взволнованный, чтобы говорить, тихонько отер крупную слезу.

Это движение не ускользнуло от социуса. Он, вероятно, счел его благоприятным признаком, потому что обменялся с д'Эгриньи довольным взглядом.

Аббат приближался теперь к самому жгучему вопросу. Несмотря на все умение аббата владеть собой, его голос слегка дрожал, когда, поощряемый и, так сказать, подгоняемый взглядами Родена, сделавшегося исключительно внимательным, он начал:

— Есть еще одна причина, вследствие которой мы не желаем вас удерживать насильно… Конечно, это очень деликатный вопрос… Вы, вероятно, узнали вчера от вашей приемной матери, что вас ждет наследство… размер которого никому Даже неизвестен…

Габриель с живостью поднял голову и отвечал:

— Я уже сказал господину Родену, что моя мать говорила мне только о вопросах совести… Я совершенно ничего не знаю ни о каком наследстве, отец мой.

Равнодушие, с которым Габриель произнес последние слова, было отмечено Роденом.

— Положим, вы о нем не знали, — продолжал д'Эгриньи. — Я готов вам поверить… хотя почти все доказывает обратное… Все говорит о том… что известие об этом наследстве имеет отношение к нашему решению покинуть нас…

— Я вас не понимаю, отец мой…

— А между тем понять нетрудно… Я думаю, что ваш разрыв с нами основывается на двух причинах: первая — то, что мы подвергаемся опасности… и вы считаете более благоразумным нас покинуть…